Говорит и показывает. Книга 2

– Не стоит, спасибо, мы сами, – сказал я.

Только дома меня зовут Вальтер, это моё второе или первое имя, я не знаю, Валентином меня крестили в Православном храме, все мои передки были православные, от лютеранства отошли тогда же, когда приехали жить в Россию. Но Вальтер имя только домашнее, никто за пределами моей семьи не знает его.

Пока я мыл руки и переодевался в домашнюю рубашку и джинсы, пришла и мама. Её каблучки я услышал по гулкому паркету в передней.

– Ты дома, хорошо, – сказала она, увидев меня, выглянувшего с кухни.

– Есть будешь? – спросил я. – Агнесса только что ушла.

– Пожалуй, да.

Через несколько минут мы уже сидели за столом старинной работы с толстой столешницей из морёного дуба, покрытой льняной скатертью. Запечённые в сметане грибы всегда отменно получаются у Агнессы.

– Да у Агнессы всё отменно получается, – сказал я.

Я чувствую, мама возбуждена, она начала с возмущением рассказывать мне как её последний «мнс» неожиданно начал подумывать о переезде в Канаду.

– Вообрази, это ничтожество, которое я терплю только потому, что никого больше не осталось, его тупость, «транвай», гэканье, «звОнит», противные волосы и дешёвую туалетную воду, я уже не говорю, что у его ни капли научного прозрения или ума.

Я засмеялся:

– Противные волосы? Ну ты даёшь, – невозможно не засмеяться, слушая её описание и возмущение. – Разве научные руководители так оценивают своих сотрудников?

– Ох, Валентин, оценивают всё, это я не говорила раньше, самой себе не говорила, чтобы не культивировать отвращение. Но теперь… – она вдохнула и выпила почти залпом воды из хрустального стакана с золотым кантом. Мама любит красивую посуду и на каждый день у нас не какие-нибудь фаянсовые плошки, а лучшие тарелки и стаканы. А для гостей и вовсе драгоценный поповский фарфор. Но гостей у нас бывает нечасто и негусто. Папиных друзей или уже нет в живых, или они так стары, что в гости давным-давно не ходят. родственников и вовсе никого нет: мама из спасённых ленинградских сирот, что вывозили по Ладожскому озеру в 42-м, она и имени своего и фамилии никогда не знала, после войны её удочерили пожилой доктор и его жена, у них дети погибли в блокаду, вот мама и стала их ребёнком, поэтому она, наверное, выбрала медицину, когда решала на кого учиться, поехала в Москву, тут и отца встретила. А со стороны отца тоже все родственники были потеряны ещё с момента его ареста. Так что мы одинокие Юргенсы. Я своих приятелей в дом не водил, тусоваться – одно дело, но привести в дом к маме – совсем другое. Из моих друзей мама знакома только с Ильёй. Но разве он не единственный мой друг?

– А ты что, такой? Расстроен чем?

Мама знает о Луселии, не сразу, но я рассказал ей о своей внебрачной дочери. Мама, выслушав, сказала тогда:

– Хорошо, что не бросаешь хотя бы материально. Но… не пожалеешь потом, когда станешь очень взрослым, что не сумел заставить себя быть нормальным отцом?

– Разве надо себя заставлять? Разве я не должен был сам этого захотеть? Сам! А не оказаться прижатым к стене свершившимся фактом?

Мама пожала плечами тогда:

– Это называется ответственность, сынок. Надо было раньше думать.

– Раньше, когда это?!

– Видимо тогда, когда твоя рука потянулась расстегнуть штаны… – спокойно сказала мама. Он с отцом особенно не щадили и не баловали меня. Я не рос академическим ребёнком, членом тусовки «золотой молодёжи». В юности я ещё не понимал, а теперь я благодарен им за это, с моими задатками я превратился бы в худшего представителя мажоров.

А сейчас, видя моё подавленное настроение догадалась, где я был. Только после этих встреч я становился таким.

– Мне жаль, Валюша, что у тебя такие отношения с дочкой. Уверен, что ничего нельзя изменить?

– Ну как изменить, мама? – начинаю сердиться я.

Она пожала плечами:

– Мне трудно сказать, Я не мужчина, у меня иное отношение к детям… но… если бы я не воспитывала тебя с рождения, возможно и я не могла бы испытывать к тебе того, что испытываю. Трудно любить того, кого ты не знаешь. Я тебя… мне тебя жаль, Валюша, жаль, что это так. Что я не знаю мою внучку. А ты не знаешь свою дочь. Выход только один: жениться, нарожать детей, почувствовать себя отцом, и тогда ты сможешь, может быть, принять и эту девочку.

Я усмехнулся, убирая тарелки со стола:

– Нелёгкий какой-то путь.

Мама тоже улыбнулась, вставая:

– Открою тебе секрет, сынок: в жизни почти нет лёгких путей, – мама включила чайник и открыла крышку над тарелкой с выпечкой. – О, Агнесса Илларионовна и профитроли сделала, знала бы, не стала так наедаться.

Жениться. Это кажется так просто, вот они, толпы девушек, готовых быть со мной, уж, конечно, большинство согласились бы выйти за меня, но… почему меня пробирает тоскливая ломота до костей, когда я думаю о том, что… как говорит Женя Лукашин: «Будет сновать у меня перед глазами туда-сюда, туда-сюда!». Говорить ведь о чём-то надо, хотя бы иногда… По-моему, мамины надежды на то, что я когда-нибудь смогу сделать её счастливой бабушкой, никогда не осуществятся.

Мама достала чашки и сказала, как будто между прочим:

– Послушай, Валюша, у одной моей приятельницы есть дочка, ей двадцать семь, она недавно развелась с мужем, и может быть…

Я захохотал:

– Мам, знакомить меня будешь как в прошлом веке?!

– Ничего особенного, не сватаю же я тебя! Понравится, будете встречаться, а нет – никто не заставляет.

– Я ушам своим не верю! – я вышел из кухни, не намереваясь больше слушать. «Вечера кому за тридцать» – дожил…

Больше мы не говорили об этом в этот вечер. Но, через неделю или две, мама вернулась к этому разговору. Она вошла ко мне в комнату, где я смотрел «Бездну» на своём видике, с удовольствием задрёмывая время от времени, пребывая таким образом в неком блаженном трансе.

– Это билет в «Сатирикон» на Райкина, говорят крутейший спектакль, – сказала мама и положила бумажку на мой стол.

– «Крутейший»? – что-то я не припомню таких слов в мамином лексиконе.

– Говорят, да. Второй билет у Танечки, в соседнее кресло.

Я даже сел:

– Мам, мне тридцать три года, и я буду как…

– Вальтер, это просто культпоход, – сказала мама. – Сбежишь в антракте, если что. Она хорошенькая.

– Ты видела?

– Да.

– А что тогда с мужем разошлась?

– Студенческий брак. Люди женятся, потом вырастают и оказывается, что они чужие. Ничего особенного, это теперь бывает часто, – мама направилась к двери. – Там по телевизору про поджог ночного клуба, восемь человек погибли. Ты… твоих друзей нет среди них?

– Илью я видел вчера утром, значит, он там не был. Да и… он, наверное, и не ходит теперь по клубам, у него семейная жизнь, – почти зло ответил я.

Ещё бы мне не злится, если раньше я ревновал Илью к тому, что у него слишком много увлечений, которые я не разделяю, хотя бы мотоциклами, так теперь он со своей ненаглядной Маюшкой вообще стал недоступен для меня.

– Илья женился?! – мама остановился на пороге. – А я… думала он… такой, убеждённый холостяк-гуляка и плохо на тебя влияет.

Я только отмахнулся и сказал мрачно:

– Он – хуже, он чёртов однолюб.

– Серьёзно? – улыбнулась мама, и добавила нечто удивительное для меня: – Счастливец.

Глава 3. Хорошая

Наши друзья пострадали в том пожаре. Мокрый погиб там. Это было по-настоящему страшно – приехать ко второму моргу на Пироговку, откуда забирали тело Мокрого в закрытом гробу. Мы, нашей многочисленной компанией, на приглушенно и медленно рычащих мотоциклах поехали вслед за потёрханным ПАЗиком, где сидели его мать и бабушка и смотрели на его синий бархатный гроб.