ГПУ

Весной 1925 года мною была отправлена первая партия эмигрантов в 20 человек, среди которых находились два агента ГПУ для наблюдения. Остальные агенты были оставлены в Афганистане для развития идеи возвращения и для дальнейшего ведения информационной работы. Отправляя эмигрантов, я одновременно послал письмо Бельскому, председателю ГПУ в Ташкенте, с просьбой обойтись с эмигрантами насколько возможно лучше и избежать арестов и неприятных формальностей, чтобы слухи об их приеме могли, дойдя до остальной эмиграции в Бухаре, благоприятно содействовать нашей пропаганде возвращения. Однако первая партия, а вслед за ней и вторая, придя на границу, подверглись тщательному обыску, на все пожитки эмигрантов были наложены большие пошлины, часть людей была арестована по подозрению в шпионаже, а часть, не получив обещанной земли и инвентаря, оказалась без средств к существованию и вынуждена была бежать обратно в Афганистан. Прибывшие в Кабул, конечно, быстро расхолодили пыл эмиграции, и приток «возвращенцев» прекратился. Но агентурная сеть, налаженная мной, действовала аккуратно, и сведения об эмире бухарском систематически поступали в распоряжение ГПУ. Часть агентуры я отправил в Северный Афганистан для работы среди туркменской эмиграции. Сведения от этих агентов поступали в распоряжение советского консула в Мазари-Шарифе Постникова, являющегося одновременно представителем ОГПУ.

Для работы в ГПУ мне удалось завербовать полковника Хассан-эфенди, бывшего турецкого офицера, служившего в военном министерстве Афганистана. Хассан-бей во время Энверовской операции состоял в его отряде, после смерти Энвер-паши эмигрировал в Афганистан и поступил на афганскую службу. Многие главари басмаческих отрядов его знали и, приезжая в Кабул, останавливались у него. В его же квартире проживал известный вождь басмачей Фузаил-Максум.

С помощью Хассан-бея были завербованы сначала Фузаил-Максум, а затем и Курширмат. Курширмат интересовал нас тем, что, по нашим сведениям, руководя восстанием в Ферганской области, он заключил договор с индийским правительством об оказании ему помощи. Завербовав его, мы рассчитывали достать этот договор или другой подобный документ, компрометирующий англичан, чтобы противопоставить его опубликованному в Лондоне письму Зиновьева. Начались переговоры с Курширматом, и вскоре выяснилось, что такого документа у него нет. Тогда и этих агентов мы бросили на освещение эмира бухарского. Особенно старался в этом направлении Фузаил-Максум, ненавидевший эмира смертельной ненавистью.

В середине 1925 года ко мне поступили два предложения: первое – от представителя эмира бухарского, заявившего, что эмир готов примириться с нами, при условии, если ему дадут небольшую компенсацию: пенсию и фиктивную власть над одной из провинций Бухары. Эмир бухарский получал от афганского правительства 14 тысяч рупий ежемесячно, и поэтому я начал вести с ним переговоры исключительно в плоскости субсидии, отвергая всякую мысль о предоставлении ему власти, хотя бы и фиктивной. Другое предложение поступило от Фузаил-Максума: убить эмира бухарского или же похитить его и отправить в СССР. Оба предложения я немедленно передал в Москву и получил ответ, что ни на какие соглашения с бухарским эмиром советское правительство не идет. Что же касается вопроса о «ликвидации» его, то Москва принципиальных возражений не имеет и предоставляет осуществление проекта на мое усмотрение, при непременном, однако, согласовании моих действий с полпредом. Я обсудил вопрос со Старком; Старк тоже принципиальных возражений не встретил, но посоветовал выждать более удобный момент для «ликвидации эмира», когда будет меньше риска вызвать осложнения с афганским и другими правительствами.

К этому времени благодаря хорошо поставленной работе мое положение в Москве укрепилось, и я счел возможным дать наконец отпор Старку, не перестававшему воевать со мной с начала моего приезда. Случай представился, когда я отправлял телеграмму в Москву о предложениях эмира бухарского. Старк потребовал показать ему текст телеграммы. Я категорически отказал, заявив, что мне надоело составлять для него фальшивые тексты. В ответ на это он разразился бранью, закончившейся между нами рукопашной схваткой. После этого случая отношения наши совершенно прекратились. Старк стал бомбардировать Москву телеграммами о моем отозвании.

Следует сказать несколько слов о расходах резидентуры ОГПУ. На работу ГПУ в Афганистане было ассигновано 10 тысяч рупий, или 2 тысячи долларов в месяц. Я получал жалованье наравне с полпредом, то есть 1000 рупий ежемесячно. Часть жалованья, как сотрудник Наркоминдела, я получал в полпредской кассе, а остальные – из кассы резидентуры ГПУ. Кроме того, конечно, все разъезды, угощения и прочие непредвиденные расходы относились на счет ГПУ.

Агентура оплачивалась в размерах от 8 до 20 фунтов стерлингов в месяц, смотря по работе. Несмотря на небольшую смету, мне удавалось экономить средства, ибо большую часть расходов оплачивал полпред из сумм Коминтерна. Так, например, Мулла-Баширу на ведение пропаганды и освещение настроений независимых племен Старк выплачивал 500 фунтов стерлингов каждые три месяца. Организации сикхов отпускалось 100 фунтов стерлингов в месяц. Эти деньги присылались за счет Коминтерна, и полпред выплачивал их через Мархова.

Летом 1926 года в Кабул приехал представитель Наркомторга Лежава-Мюрат с заданием заключить с афганским правительством торговый договор. Афганцы приняли его очень любезно. Переговоры начались при активном содействии полпреда Старка, но затем затянулись, а одновременно начали портиться личные отношения, и Лежава, охладев к Старку, стал дружить со мной. Желая насолить Лежаве, Старк замедлял темп переговоров. Тем временем начало изменяться политическое положение в Афганистане, бывшее особенно благоприятным для нас после Хостинского восстания, подавленного при помощи советских аэропланов и бомб. Когда вспыхнуло Хостинское восстание, Старк предложил афганскому правительству советские аэропланы и летчиков, надеясь таким образом использовать удобный момент для внедрения советской авиации в Афганистане – важном с точки зрения штаба Красной армии плацдарме для наступления на Индию. Предложение было принято, и из СССР прилетели в Афганистан 10 аэропланов системы Хавеланд и Юнкере с летчиками и механиками.

В августе 1925 года Мархов, по окончании годичной командировки, уехал в Москву. Его заменил Францевич, человек, заслуживший через месяц по приезде прочную репутацию подхалима и дурака. Францевич считал себя большим спецом по коминтерновской работе и неутомимо сочинял всяческие планы об организации революции в Индии. Старк их задерживал и не посылал в Москву, потому что вообще не верил в возможность революции где бы то ни было.

В сентябре 1925 года шифровальщик Фритгут был срочно отослан в Москву за признание в любви машинистке Булановой и желание на ней жениться. Перед отъездом он пришел ко мне и, каясь во всех грехах, рассказал подробно, как он по поручению Старка старался травить меня. Я предложил ему изложить все это письменно и послать этот документ в Москву на заключение О ГПУ.

Считая организованную в Афганистане работу удовлетворительной, я в октябре 1925 года поставил перед Москвой вопрос об организации агентурной сети в Северной Индии. Вместе с тем я просил разрешения выехать в Москву, ибо мои отношения со Старком настолько ухудшились, что уже не было ни одного случая, по которому у нас не происходило бы ожесточенной схватки.

Получив разрешение Москвы выехать с докладом об организации работы в Индии, я в ноябре 1925 года покинул Кабул, сдав временно ведение дел ГПУ Старку (таково правило), а тот затем поручил его Францевичу.

* * *

Приехав в Москву, я явился с докладом к Трилиссеру. Он остался очень доволен работой, предложил мне месячный отдых и велел выдать 100 рублей наградных. Однако на следующий же день он снова вызвал меня и сказал, что замнаркоминдела Карахан очень интересуется афганскими делами и просил меня сделать доклад в Наркоминделе. В тот же день я пошел в Наркоминдел к заведующему отделом Среднего Востока Цукерману и условился о дне доклада. В это время приехал в Москву из Кабула торгпред Лежава-Мюрат, которому Старк поручил от своего имени сделать доклад в Наркоминделе о политическом и экономическом положении Афганистана. В условленный день я пришел в Наркоминдел и застал среди собравшихся Лежаву-Мюрата.

Мой доклад касался главным образом внутреннего положения Афганистана и возможностей, которые следует использовать в северо-западной полосе Индии, населенной независимыми племенами. Выступивший после моего доклада Лежава заявил, что, хотя у него имеются директивы Старка с другими установками, он, однако, всецело присоединяется ко мне и считает также, что вместе с экономическим завоеванием Северного Афганистана необходимо утвердить наше политическое влияние в Южном Афганистане. Выступление его вызвало впоследствии колоссальную склоку, в результате которой Лежава после рассмотрения дела в политбюро ЦК был отставлен от торгпредства.

После доклада Наркоминдел предложил мне вернуться в Афганистан, на что я уклончиво ответил, что мое возвращение зависит от моего начальника Трилиссера. Когда же на следующий день Трилиссер повторил предложение, я ему откровенно заявил, что считаю мое возвращение в Кабул нецелесообразным вследствие плохих отношений со Старком. Трилиссер сказал, что примет мое заявление к сведению и согласится на мое возвращение только при условии, что Наркоминдел гарантирует мне благоприятную обстановку для работы. Через несколько дней Трилиссер сообщил, что Наркоминдел настаивает на моем возвращении и гарантирует возможность работы. Сталин и Чичерин будто бы напишут письмо Старку о недопустимости его поведения, и письмо будет отправлено с первой почтой. Вместе с тем будет поднят вопрос о замене Старка другим лицом.