Грабеж – дело тонкое

Пришлось все начинать сначала. Вот в этом удрученном состоянии, граничащем с депрессией, его и застал телефонный звонок Антона Павловича Струге. Посмотрев на циферблат настенных ходиков в своем кабинете, которые ужасно раздражали всех, кто сюда прибывал не по своей воле, Земцов отметил, что уже восьмой час. Звонить могла либо жена, либо информатор. Такова уж тяжелая оперативная жизнь. Телефонными собеседниками с наступлением темноты у настоящего опера могут быть только супруга либо «стукачок». От этого постоянства начинаешь путать время, место, темы и поэтому назначаешь встречу любимой на задворках какого-нибудь чумового клуба, а к моменту встречи с агентом прибываешь к театру Музкомедии с двумя билетами в кармане. У каждой работы свои изъяны, и спорить с этим в сорок два года было уже поздно.

– Земцов. Слушаю...

– Александр Владимирович, это Струге... Как настроение, дорогой?

Земцов сообщил, что настроение отвратное, болит зуб, дома произошла ссора с женой, а сын не хочет поступать в Высшую школу милиции.

– Он, видите ли, желает видеть себя на экране и поэтому через неделю едет в приемную ГИТИСа! – Ничего, – успокоил Струге. – Там его заставят прочитать басню Крылова, поставят двойку, после чего он вернется в Тернов и станет усиленно готовиться к поступлению в милицейский вуз.

– Нет, но сам факт! – возмутился Земцов. – В роду Земцовых трагиков еще не было.

– В нем комиков хватает.

Земцов обиделся.

– Чего хотел-то, Антон Павлович?

– Дай Макса до утра?

Макс был заместителем Александра Владимировича и отличался цепкой хваткой, если речь шла об установлении принципов поиска и просчитывании возможных ходов какого-нибудь бандюга. Он был тяжел на подъем, однако, будучи запряженным, мчал так, что порою за ним не поспевал сам начальник. С этим славным двадцативосьмилетним малым у Антона сложились хорошие отношения, и время от времени судья ими пользовался.

– Вообще-то бездельем он сейчас не мучится. – Земцов был явно не в духе.

– Ты согласие свое дай, а там мы сами разберемся.

Слушая разговор на том конце провода между оперативниками, Струге быстро уяснил, что Макс ехать не хочет. Если Земцов сейчас скажет «да», Макс подчинится. Если же Александр Владимирович начнет ломаться, воодушевленный этим подчиненный придумает отмазку. Струге лихорадочно соображал, как выманить молодого опера из здания УБОПа.

– Антон Павлович, я тут занят! – вполне ожидаемо для Струге пробормотал в трубку зам. – Александр Владимирович не отпустит...

– А ты дай ему трубку, – попросил Струге и, едва услышав голос Земцова, спросил: – Саша, ты вчерашний матч «Локомотив» – «Крылья Советов» видел?

– Да.

– Ты согласен с тем, что пенальти в ворота Овчинникова весьма спорен?

– Ну... Согласен.

– До пятницы пятьсот рублей дашь?

– Дам... – вконец растерялся Земцов.

– Ладно, договорились, – удовлетворенно сказал Антон. – А сейчас передай трубку Максу.

Секунда, и Струге услышал, как телефоном завладел заместитель.

– Макс, ты слышал?

– Слышал... – обреченно выдавил тот.

– Давай часам к двенадцати подъезжай к моему дому. Машину же имеешь?

– Это она меня имеет...

– Неважно, кто кого. Главное, есть. Попипикаешь, и я выйду.

Попав после процесса в «фильтр» СИЗО, Кантиков не знал, что был приговорен еще до приезда из суда. Тогда, оказавшемуся за решеткой в зале заседаний, ему казалось, что на некоторое время он обеспечил себе полнокровную защиту от братвы. Но причину такой злобы со стороны мужика, которому он продал черепаху, веснушчатый не знал и сейчас. Наверное, черепаха издохла, а сейчас этот набоб пытается вернуть свои пятьдесят долларов.

«Вот, гад, какой жадный, – думал Кантиков, бросая косые взгляды на временных сокамерников, – денег, наверное, немерено, а за пятьдесят долларов повелся, как дешевка...»

Косясь на арестантов, старательно делающих вид, что прибытие Кантикова в камеру дело обычное, придавать которому значения не стоит, щуплый Толя думал о том, как быть дальше. Экспертиза, которую назначил судья, будет проведена не ранее чем через десять дней. Во всяком случае, именно на десять суток Кантиков был задержан. Значит, врачи-»психи» из казематного лазарета протестируют его гораздо раньше, так как нужно еще отписать заключение экспертизы и доставить в суд. На все нужно время, и менты будут следить за каждой секундой происходящих событий. Если уж возбудили дело, значит, доведут его до конца.

Всю процедуру объявления человека психически нездоровым Кантиков знал очень хорошо. Сегодняшний случай был уже шестым или седьмым, когда его хватают за руку в момент совершения преступления. Потом – по накатанной. Возбуждение дела – экспертиза – признание невменяемым – принудительное лечение – воля. Больше месяца Кантиков в лечебнице не задерживался. Серьезных преступлений он не совершал, самым страшным деянием до сегодняшнего момента была кража, поэтому никто на него из психиатров с пристрастием и не наседал. Это не широкомасштабная резня, когда «клиента» направляют аж в учреждение имени Сербского. Кантикова как-то раз пугали этим Сербским, да только Толя знал, что менты понты колотят. В Сербском том, чай, тоже не лохи сидят. Скажут – граждане мильтоны, будьте любезны, денежки перечислите. А откуда деньги-то?

– Не, нету денег... – пробормотал Толя, ковыряясь указательным пальцем между пальцев ноги. Последний раз он мыл ноги, наверное, еще в детском саду. С тех пор гигиена нижних конечностей у Толи сводилась к выковыриванию ошметков грязи пальцем. – Поэтому больше «больнички» не дадут...

– Слышь, ты, шнурок! – послышалось из темного угла камеры. – Тут и так дышать нечем! Спрячь свои вонючие ласты в тапки, иначе я их тебе выломаю по самые трусы!

Перечить Толя не стал. Подобрав под себя ноги, он натянул кроссовки и стал терпеливо ждать конвоя. Сегодня его уже не покормят, поэтому оставалось лишь вздыхать и глядеть на тех, кому конвоиры, за отдельную благодарность от родственников, передавали пакеты с провизией. В камере хрустели куриные хрящи и пахло колбасой с чесноком. От этих звуков и запахов кружилась голова, но Толя знал, что ему, переступившему порог «хаты» и добровольно, по привычке устроившемуся у отхожего места, не перепадет ни крошки. Такова его доля, с которой он уже давно смирился.

Он не догадывался, что уже приговорен. Откуда ему, бродяге, тронутому умом и состоящему на учете в психиатрическом диспансере не ради «отмазки», а в силу строения своего организма, знать, что кто-то в этом городе уже дал команду «принять» Толю в изоляторе?

Толя умрет уже через три часа, когда на город опустится ночь, а в этой камере по-прежнему будет гореть свет. Трое сокамерников подойдут к нему, лежащему у отстойного места, перевернут на спину и один из них закроет Толе рот рукой.

Толя будет вырываться из крепких рук, но все будет тщетно. То время, когда можно было поднять шум и заинтересовать им вертухаев, было упущено. Толя спал и проснулся оттого, что понял: его убивают. Только он не понимал, за что. В камере он ни у кого ничего не украл и никого не предал.

Толя Кантиков лежал и смотрел на черную дырку камерной параши. Его глаза светились ужасом, а внутри гремел так и не вырвавшийся из легких вопль.

Он знал, что душить его будут аккуратно. Никаких синяков, никаких ссадин. Когда патологоанатомы произведут вскрытие, временные пассажиры этой камеры уже рассосутся по своим основным камерам, и потом никто из них ни за что не вспомнит, даже под пыткой, как душили Толю Кантикова. Когда в легких Толи закончится воздух и мозг перестанет получать кислород, он умрет. Скорее всего, никто даже не подумает возбуждать по этому поводу уголовное дело. Зачем «хозяину» портить статистику своего централа? Проще всего тихо и мирно решить вопрос о том, что Толя умер вследствие острой сердечной недостаточности. Родных у Кантикова в Тернове нет, знакомых – тоже. Есть адвокат, но у этого мудака такая рожа, что лучше иметь в процессе двух прокуроров, чем одного такого защитника. Вообще непонятно, чем он руководствовался, беря на себя обязательство защищать Толю до последней капли крови...