Грач - птица весенняя

Гурский понял намек:

— И Рудинского тащите, ясное дело… Два стакана, стало быть.

— Разве что так…

Войтов перехватил для удобства левой рукой ножны шашки и вышел рысцой. Часы в коридоре ударили меланхолически — раз.

— Двадцать десятого! Черт!

Коридорные часы уходили на десять минут вперед. На пороге камеры стал Бауман:

— Что вы тут застряли? Двадцать минут уже опоздания…

— Ничего, наверстаем… Слей, Гурский: место для хлорала.

Гурский отлил рому в свою и Зальцмана кружки и плеснул из бутылки в угол, за койку. В камере остро запахло спиртным.

— Давай «лекарство».

Мальцман держал уже наготове аптечную склянку с желтым ярлыком: наружное.

Он осторожно стал лить в подставленное Гурским горлышко.

— Стой! Хватит!

Но Мальцман упрямо потряс головой:

— Не мешайся. Слава богу, я знаю порцию. На мне же испытывали: сколько я этой дряни выпил, пока определили…

Он лил и лил, всё круче поднимая дно склянки. Гурский пробормотал, прислушиваясь, не стучат ли шаги в коридоре:

— Смотри, отравишь. Решено же, при побеге ни в коем случае не убивать.

Мальцман оскалился:

— Отравишь эдаких шакалов! Не то что хлоралгидрату… стрихнину по фунту стравить — они и то оближутся только, если дать в водке.

Он опорожнил всю склянку, засунул ее под матрац и тщательно взболтал бутылку. В самое время: дверь приоткрылась, заулыбалась с порога лоснящаяся физиономия Рудинского. Надзиратели вошли, осторожно переставляя грузные, в грубых сапогах ноги. Каждый нес по стакану.

Забулькал ром. Стаканы наполнились до краев. Гурский и Мальцман подняли свои кружки. Рудинский воскликнул, глотая слюну:

— Во здравие! Исполнение желаний!

Два небритых подбородка задрались вверх, над засаленными воротниками, одновременно. Выпили залпом. Рудинский обсосал усы.

Мальцман спросил жестко:

— Налить?

И, не дожидаясь ответа, стал снова наполнять стаканы. Надзиратели, шевеля губами, дыша тяжело и прерывисто, смотрели, как льется густая и темная струя.

— Довольно, — глухо сказал Гурский и протянул руку к бутылке.

Мальцман отвел его руку локтем:

— Не жадничай!

Он засмеялся хрипловатым, вызывающим смехом. Оба тюремщика загоготали угодливо и приняли с поклоном стаканы.

Опять-два подбородка вверх; опять судорогою глотков задергались морщинистые шеи.

Внезапно у Рудинского дрогнули колени, стакан отвалился ото рта, но он догнал его все-таки губами и допил, давясь и проливая вязкую жидкость на китель, на рыжую поросль небритой щетины, на засоренный, как всегда бывает в комнате перед отъездом, пол. Потом уверенным жестом поставил стакан прямо перед собою — на пустой воздух, — разжал пальцы. Далеким звоном раскатились по полу осколки стекла. Надзиратель усмехнулся кривой и тяжелой усмешкой, повел ладонью от воротника по борту кителя, обрывая пуговицы, выругался, с трудом ворочая языком, и неожиданно быстрым поворотом шагнул за дверь.

Войтов, глядя на Рудинского, перестал пить; в покрасневших глазах дрогнул мутный испуг. Мальцман схватил его готовую опуститься руку со стаканом:

— Не валяй дурака! Пей!

Войтов заморгал напряженно и сел на койку.

— Пей! — повторил Мальцман и притопнул ногой.

Пенсне соскочило с его носа и тряслось на шнурке. Гурский вырвал стакан из одеревеневших пальцев надзирателя:

— И так готов. Гляди, глаза совсем стеклянные. Я говорил — перепоишь.

Мальцман отмахнулся и надел пенсне:

— Ничего с ним не будет.

Он толкнул Войтова в плечо, и тот послушно откинулся всем корпусом на койку.

Мимо раскрытой двери бегом пробежали Бобровский и Бауман. Они тащили обернутый одеялами пухлый тюк. Бауман крикнул на ходу:

— Рудинский ушел в надзирательскую! Скорей, пока дорога свободна!

Последний взгляд — с порога — по всей камере.

— Ничего не забыли?

— Кроме этого мертвого тела.

Мальцман ухмыльнулся, показав на Войтова. Недаром он на себе определял «порцию»: надзиратель храпел зычно, на весь коридор, запрокинув на подушку голову в заломленной, смятой фуражке.

— Вот! А ты боялся — отравим. Я тебе…

Он не договорил. В коридор, в раскрытое на плац, на клетки, окно ворвалась под гром и звон жестянок украинская плясовая:

Гоп, мои гречаныки…

Уже? Что случилось?

Условлено было с провожающими, с теми, кто знает о побеге, но сам не бежит и будет только помогать: оставшиеся столпятся у входа в политический корпус и затянут плясовую, чтобы шумом прикрыть возню в «искровской» клетке. Сигнал к этому должен был дать Гурский, потому что он выходит последним. И если, не дождавшись его…

Гурский и Мальцман опрометью бросились из камеры. Но навстречу им по коридору двинулся от входа, шатаясь и приседая, Рудинский. Лицо налито кровью, глаза мутные и страшные. Увидев бегущих, он крикнул «ура» и сел на пол. Но когда они почти поравнялись с ним, он нечаянным и ловким броском переметнул свое грузное тело на середину коридора, растопырил огромные руки и зарычал хрипло и дико:

— Ка-ра-ул! Дер-жи!..

Гурский еле успел отскочить. Отставший на шаг от него Мальцман остановился тоже, туго и скрипуче переводя дух.

Песня со двора звучала настойчивей и ближе: уходят, ясно. И ясно: уже не минута — каждая секунда на счету.

— Бери справа, — решительно шепнул, расправляя плечи и сворачивая к левой стене, целясь на удар, Гурский. — Ремнем свяжем.

— Свяжешь! — оскалился бледной улыбкой Мальцман и отступил еще на шаг. — Он и трезвый десятерых таких, как ты, расшвыряет, а пьяный… Надо сразу было его табуретом…

— Решено было твердо — без крови, — сквозь зубы сказал Гурский, переминаясь на месте.

Он не мог решиться. Ведь в самом деле, пожалуй, потом и не вывернешься из медвежьей хватки этого обезумевшего великана. Или, вправду, другого выхода нет: табуретом?

Рудинский шарил по воздуху перед собой растопыренными пальцами. Внезапно в тусклых глазах тюремщика взыграла дикая радость: взгляд упал на далеко вытянутую вперед, поперек коридора, собственную его ногу. И тотчас злобным, тяжким посылом нагнулось к самому полу туловище в растерзанном кителе, ногти впились в тупой носок сапога. Рудинский прохрипел, задыхаясь от натуги: