Град Божий

— Ари, ша, — сказала мать. — Ты его разбудишь.

— Я не могу больше это терпеть.

Я никогда не забуду этот крик отчаяния, и не только потому, что мое детское сердце сжалось от сознания того, что мой отец не может защитить меня, но и потому, что мое сознание осветилось пониманием того, что все мое физическое существование есть не что иное, как предмет игры хищников. Отец продолжал говорить, он рассказывал о странном феномене нашей истории, о том, что мы были вынуждены жить среди них, христиан, поколение за поколением, только для того, чтобы видеть, как они гнут и выкручивают нас, подгоняя под форму своей ненависти. Им пришлось превратить нас в евреев, чтобы остаться христианами.

Я не могу точно сказать, что произошло после этого. После пожара прошло два или три месяца, чувства и воспоминания притупились. Потрясение растворилось в рабочей обыденности, тайных сходках и молитвах верующих. Вернулась надежда, что их удастся пережить, что мы сможем дождаться прихода освободителей. Пошли слухи о поражении нацистских армий в Африке. Именно тогда случилось так, что мои родители не вернулись с работы. До сего дня мне неизвестны обстоятельства их исчезновения. Однажды утром, на рассвете, он, как обычно, подал ей пальто, а она поправила ему воротник — на улице было очень холодно, и они оба поцеловали сына. Потом они открыли дверь и шагнули в темное морозное утро и закрыли за собой дверь, с тех пор я никогда их не видел.

Я знаю только, что как раз в это время в гетто было обнародовано объявление немцев, в котором говорилось, что властям нужны сто представителей интеллигенции для работы в каталогах городского архива. Мама и папа обсуждали это предложение. Она была против принятия этого предложения, говоря, что немцам нельзя верить. Папа же, напротив, утверждал, что это вполне разумный риск и что он хотел бы вызваться на такую работу. Он полагал, что работа позволит ему связаться со знакомыми людьми, которые выведут его на представителей Сопротивления. Мать возражала, что она хочет, чтобы мы все выжили. Мой отец говорил, что любое их решение может оказаться последним, но одно он знал твердо — то, чем все закончится для оставшихся в гетто.

Ну, что ж, моя мать оказалась права, предложение работать в архиве оказалось еще одним смертоносным обманом немцев: интеллигентов, которые представили свои документы, собрали, вывезли в форт за рекой и расстреляли. Но если среди них был и мой отец, то куда в таком случае делась мать, которая не хотела предлагать себя для работы в архивах? Или в конце концов она все же подписалась на это? Однако это было бы слишком безрассудно с их стороны — поставить на кон свои жизни, оставив в гетто маленького мальчика. Вероятно, если он подписался, то ее изолировали и увезли раньше, чем она успела бежать. Возможно, что они были убиты по другой причине, не связанной с тем вопросом. Этого я не знаю.

Но была и другая возможность — возможность того, что они живы, что им удалось бежать и присоединиться к партизанам. Наш сосед раввин Гриншпан сказал мне об этом в тот вечер, когда мои родители не вернулись домой.

— Собирайся, тебе нельзя оставаться здесь, — сказал он. — Формально ты сирота, хотя твои родители живы и находятся в лесу и вернутся за тобой, если Господь, будь благословенно имя Его, укажет им путь.

— Они ушли к партизанам?

— Да, — ответил он после секундного колебания.

— Но почему они не взяли меня с собой?

— Они решили, что для тебя безопаснее остаться здесь. Быстрее, не трать время на разговоры. Нацисты не терпят беспризорных детей. Тебя всем обеспечат, не бери книг, захвати свитер, трусы, заверни все это в пальто и идем со мной.

После этого я жил с убеждением, что мама и папа умерли, но я все же верил, что они вернутся, чтобы спасти меня. Я знал, что они умерли, потому что понимал: родители не могли оставить меня одного в гетто — они не могли представить себе, что для одинокого маленького мальчика жизнь в гетто может быть безопасной. Но я все же думал, что они живы, потому что раввин подтвердил то, что говорил раньше отец о своем желании связаться с Сопротивлением. Я довольно долго жил в таком смущенном состоянии ума, сердцем чувствуя, что родители мертвы. Однако, что бы я ни делал, я постоянно ждал, что они вот-вот придут за мной. Прошло много времени, прежде чем я совсем перестал думать о них.

* * *

Если Альберт прав, то большое утешение думать, что мы произошли от планет. Например, утешение можно найти в том, что они все круглые, что ни одна из них не имеет форму кубика или игральных карт с линялыми и мятыми рубашками. Стоит только подумать об их образовании — как из аморфной, яростно крутящейся космической пыли и газа, вращаясь, вырисовывалось все сущее, организуясь и превращаясь в оперирующую гравитацией Солнечную систему… О том, что то же самое, очевидно, происходило всюду, что существуют миллиарды галактик со звездами, которым несть числа, так что даже если вокруг ничтожной доли этих звезд обращаются планеты с лунами… и хотя бы на нескольких из этих планет есть вода в количестве, необходимом для разумной жизни, в той же мере, что и мы, страдающей от метафизического кризиса, который так сильно расстраивает нас. Итак, у нас есть это, чтобы хорошо себя чувствовать.

* * *

Разговор Сары Блюменталь с ее отцом

Раввин привел меня в здание совета. Там было несколько детей. Некоторые из них плакали. Я сел среди них на пол, прижался к стене и принялся смотреть и слушать. Члены совета попросили всех соблюдать тишину. Один мужчина за столом печатал на машинке. У него была машинка, потому что это совет. Мне понравился отчетливый сухой стук клавиш машинки. На какое-то время я уснул. Когда я проснулся, других детей в комнате не было, было тихо, около меня на коленях стояла какая-то женщина.

— Теперь у тебя новое имя, — сказала она, улыбаясь. — Это очень хорошее имя. Йегошуа. Ну-ка, повтори.

— Йегошуа.

— Правильно. Йегошуа Мендельсон. Теперь это ты. Это имя, на которое ты должен отныне откликаться, оно проставлено в твоем удостоверении, в котором сказано, что теперь это ты, и ты должен всегда носить удостоверение с собой, в кармане, хорошо? Вдруг кто-нибудь попросит тебя его показать? Ты живешь на улице Демократу. Сейчас я тебя туда отведу. Там хорошо, окна выходят на огород.

Женщина подхватила мой узелок и, взяв меня за руку, словно я был младенцем, повела меня по гетто. Ладонь ее была потной от страха, но она явно не собиралась отпускать мою руку. Женщина остановилась перед дверью какого-то маленького домика.

— У тебя есть дедушка, — сказала она мне и постучалась.

Так называемый дедушка оказался портным по фамилии Сребницкий, тощим желчным мужчиной, немного сутулым, с седыми волосами, которые, завиваясь, торчали из-под шапки. Он был узкоплеч, и рубашка с курткой висели на нем как на вешалке. От него пахло плесенью, и я решил, что так и должно пахнуть от дедушки. У Сребницкого были светло-голубые, водянисто поблескивавшие глаза. Однако больше всего меня поразило то, что он оказался совершенно чужим мне человеком.

Дом был разделен на две комнаты — переднюю и спальню, в передней находился небольшой альков, служивший кухней. Там же, в передней комнате, стояла тахта, на которой мне предстояло спать, днем же в этой комнате Сребницкий занимался своим ремеслом.

— Вот у меня появился внук, — без тени улыбки сказал старик. — Значит, такова воля Бога. Может быть, я могу рассчитывать, что Он даст мне еще и дочку с зятем? И почему бы Ему не одарить меня женой, коли уже Он занялся этим делом?