Град огненный

— Ты зрячий, — говорила она. — А я слепа. Я почти не помню, что такое лес. Или облака. Или солнце. Но ты можешь рассказать об этом мне. Рассказать так, чтобы я поняла и полюбила их снова.

Она наклонялась и подбирала с земли осенний листок. И вертела его в тонких пальцах, и говорила:

— Вот лист. Какого он цвета?

Я молчал долго, смотрел, как на ее руках оседает сухая пыль, но она ждала моего ответа, и я отвечал:

— Коричневый.

— Что это значит? — не отставала она.

— Он такой же… как кора сосны, — говорил я. — Он сух и хрупок. Как сгоревшая бумага. Шершав, как мешковина.

— А облака? На что похожи они? — продолжала ведьма и поднимала к небу белое лицо. — Я не могу ни пощупать, ни вдохнуть их.

И я тоже поднимал голову, и следил, как над тайгой медленно плывут осенние тучи.

— Они полны дождя, как мокрая вата, — отвечал я. — На ощупь сырые, как плесень в погребе. И невесомые, как туман. А еще они серые.

И про себя думал, что серый — цвет сырости и одиночества.

До недавнего момента Дербенд тоже казался мне серым. А теперь я вижу, что здешние облака — белые. Как пена на сливках. Как перины в доме бывшего командира Буна. Как цветущие сады.

Так, может, если я ошибался в городе, то ошибся и в чем-то другом?

— Может, Переход и вправду не так плох, — бормочу под нос, и только потом ловлю себя на мысли, что произношу это вслух. Но пилот не слышит. Он закладывает вираж, вертолет словно проваливается в яму, и я ощущаю сладкое томление в груди — я на время становлюсь невесомым, отделимым от своего тяжелого, изуродованного тела, и сливаюсь с ветром, с облаками, с дымкой на горизонте. Я смыкаю веки и улыбаюсь — не думая уже ни о чем конкретном. И пропускаю момент, когда земля плавно толкает меня снизу и движение прекращается, а гул стихает.

— Вы не смотрели, — немного укоризненно говорит пилот.

Я все еще улыбаюсь и отвечаю:

— Смотрел. С высоты Дербенд куда красивее.

Стас смеется.

— Тогда ждем вас в следующий раз, — подмигивает он мне. — Придете?

Я пожимаю плечами и, наконец, произношу то, что собирался с самого начала:

— В следующий раз я хочу быть за штурвалом.

Теперь смеемся мы оба. Стас хлопает меня по плечу.

— Это можно устроить, — обещает он. — У нас проходят курсы для пилотов-любителей. Сначала занятия на тренажере, а вот потом… — он замолкает и оглядывает меня с головы до ног, но его взгляд не осуждающий, скорее — любопытный. — Но если вы уже летали, — говорит он, — то достаточно будет продемонстрировать свои знания на тренажере, и тогда сможете с полным правом занять кресло пилота. Ну как, по рукам?

— По рукам, — соглашаюсь я, и снова пожимаю его крепкую горячую ладонь.

Рукопожатие — это как полет. Страшно только поначалу.

* * *

Наша жизнь — это цепочка, сотканная из событий, как из звеньев. Одно происшествие цепляет собой другое, за ним следует третье, страх уходит и появляется уверенность и азарт. И вот уже не замечаешь, как делаешь то, что никогда не сделал бы раньше.

Не будь ночного кошмара — и не было бы полета над весенней столицей. А не будь полета — я так и не собрался бы на благотворительный вечер Хлои Миллер.

Я вспоминаю о ней и о концерте, когда думаю о картинах и цветущих садах. В перемирии с ней может быть куда больше пользы, чем вреда. И надеваю костюм, подаренный для таких случаев Торием. Единственный приличный костюм, все равно сидящий на мне, как на пугале, и отправляюсь по адресу, который написал Расс.

Благотворительный вечер происходит в картинной галерее. В фойе за стойкой регистрации сидит приветливая молодая девушка и вежливо спрашивает:

— Ваше приглашение?

Я останавливаюсь. Приглашения у меня нет. Девушка терпеливо ждет, а я растерянно оглядываюсь по сторонам в надежде, что где-нибудь да мелькнет фигура Расса. Но в фойе прохлаждаются на диванчиках только две пожилые женщины, а откуда-то издалека доносится легкая музыка, и слышатся приглушенные голоса. Должно быть, вечер уже начался.

— У меня… нет, — наконец, вынужден признаться я.

Улыбка девушки сменяется с дружелюбной на сочувствующую.

— О, как жаль! — восклицает она. — Вы потеряли, наверное? Вы ведь васпа, так? — и, не дождавшись от меня ответа, продолжает: — Подождите минутку. Я позову администратора, и мы все решим. Как вас представить?

— Ян, — отвечаю я и, спохватившись, добавляю еще и фамилию: — Вереск.

— Как же, как же! — всплескивает руками девушка. — Тот самый! Тогда вы просто обязаны быть приглашены! Не уходите, пожалуйста!

Она проходит вглубь фойе, покачивая бедрами и постукивая по паркету тонкими каблуками, и исчезает в одной из дальних дверей. Я смиренно жду, ловлю на себе заинтересованные взгляды старух и делаю вид, что рассматриваю картины на стенах. На мой взгляд — неструктурированная мазня. Всего лишь набор цветовых пятен, геометрических фигур и спиралей. И с гордостью отмечаю про себя, что мой 'Висельник' обладает хоть каким-то сюжетом, а значит — и ценностью.

Перестукивание каблучков возобновляется. Я отвожу взгляд от картин. И ощущаю, как горячая волна омывает меня изнутри, будто я снова поднялся на вертолете над городом и теперь откуда-то сверху, наверное, из-под облаков, вижу, как по паркету грациозно плывет Хлоя Миллер.

В светлом платье колокольчиком, с заколкой-лилией в волосах она похожа на русалку, поднявшуюся из озерных глубин.

Правда, теперь она не улыбается.

— Ах, это вы, — говорит она сдержанно, и возвращение на землю, как обычно, происходит болезненно и грубо. Я втягиваю воздух сквозь зубы, и ощущаю легкий цветочный аромат духов. Засовываю руки в карманы пиджака, чтобы не выдать легкую дрожь в пальцах. Но в моем голосе на этот раз нет волнения, и я произношу спокойное и вежливое:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — тем же спокойным тоном откликается Хлоя. — Чем обязана?

— Я приглашен на вечер, — говорю я, и она скептично приподнимает брови.

— Не припомню, чтобы я вас приглашала.

— Не вы, — пытаюсь улыбнуться. — Меня пригласил Расс… Вейлин. Он будет выступать сегодня вечером.

— Верно, — кивает она и задумчиво теребит локон. — В таком случае, вам лучше поторопиться. Концерт уже начался, вы пропустили всю вступительную часть.

— Так я могу присутствовать?

Она пожимает плечами и отворачивается, равнодушно бросает через плечо:

— Почему бы нет.

— Простите… — бормочу я и кошусь по сторонам. Мне кажется, что старухи с интересом прислушиваются к разговору. Тогда я прочищаю горло и повторяю снова:

— Простите… за опоздание, — повышаю голос и скороговоркой произношу: — И за грубость на шоу… простите тоже.

Хлоя останавливается. В глазах появляются лукавые искры.

— Ну что ж, — говорит она и ее голос теплеет. — Я вполне понимаю ваше состояние. И хорошо, что вы нашли в себе силы признать свою неправоту.