Граф Брюль

Фридрих опять дал ему поцеловать руку; Брюль нагнулся, так что почти стал на колена, и притворился плачущим: закрыл платком лицо и начал всхлипывать. Королевич тоже достал платок, и у него на самом деле полились из глаз искренние слезы. Он любил и почитал отца.

— Расскажи мне, Брюль, как случилось это несчастие? — тихо произнес он.

Тихим взволнованным голосом начал Брюль рассказывать о причине болезни, о ее ходе, о присутствии духа короля, о том мужестве и спокойствии, с какими он умирал. Наконец, он достал последнее письмо короля, запечатанное большою печатью, и положил его на колени королевича, который поспешно разорвал конверт.

Написано оно было чужой рукой, даже подпись, по-видимому, изменило страдание, но королевич прикоснулся к ней губами.

В письме заключалось прощание, благословение и поручение сыну самого верного, самого лучшего из слуг, подателя последней воли. Королевич взглянул на Брюля и сказал со вздохом:

— Все будет так, как желает и советует мой незабвенный родитель. — С этими словами он поднял руки кверху.

Открытое письмо еще лежало на коленах, а Брюль стоял уже у порога, когда отворились внутренние двери, ведущие в комнаты королевы, и в них показались Жозефина, одетая во всем черном, Сулковский и падре Гуарини.

Каково же было их удивление, когда они увидели, что королевич в слезах, Брюль стоит у дверей в дорожном платье, а на коленах у Фридриха распечатанное письмо.

Фридрих, горько плача, бросился в объятия жены, которая тоже плакала, но согласно с правилами испанско-австрийского этикета, указывающего и предписывающего двору даже форму, по которой должно быть выражено горе.

Сулковский движением головы выказал Брюлю свое неудовольствие, затем приблизился к нему и шепнул:

— Вы ведь обещали ждать нас?

— Королю кто-то донес о моем приезде, он приказал меня позвать, и я должен был слушаться.

— Кто вам передал это приказание?

— Вацдорф.

Сулковский, казалось, старался запомнить это имя.

Любопытную картину представляли собравшиеся здесь особы, из которых только один королевич был искренно огорчен. Привыкши почитать отца, искренно привязанный к нему, проникнутый горем утраты и сознанием бремени, которое на него свалилось, Фридрих стоял с измененным лицом. Всегда спокойное, теперь оно было искажено плачем и горем, которых он не думал скрывать.

Горе королевы Жозефины было скорее притворное, чем истинное, и с ним смешивалось много мыслей и чувств; она на минуту не забыла своего достоинства и правил этикета. Сулковский был мрачен и задумчив, как тот, кому дают в руки власть, и который не знает, как сделать первый шаг. Самоуверенность не оставила его даже в присутствии государыни, к которой он должен был относиться с величайшим почтением. Отец Гуарини набожно сложил руки под бородой, опустил голову и закрыл глаза. Искаженное лицо его имело выражение, как нельзя лучше соответствующее данной минуте. Брюль, не забывая о том, что он всецело должен быть погружен в свое горе, не мог не удержаться, чтобы украдкой не взглянуть на лица окружающих. Чаще всего он посматривал на Сулковского и, казалось, мерил глазами своего соперника.

В то время, как королева старалась утешить мужа, Сулковский осмелился приблизиться и подать совет, чтобы созвать высших чиновников и колоколами уведомить город и государство, что они потеряли Великого Августа.

Жозефина взглянула с некоторым отвращением на советующего, что-то прошептала мужу и, подав ему руку, со всем достоинством направилась к двери в сопровождении падре Гуарини, который шел за нею с тем же выражением лица.

Все оставшиеся молчали. Брюль ожидал приказаний, королевич не смел их давать. Один Сулковский переступал с ноги на ногу.

Фридрих все еще держал платок у глаз и, пользуясь тем, что он ничего не видит, Сулковский показал Брюлю глазами, чтобы он вышел. Он уже заметил письмо Августа и угадал все, что в нем заключалось.

Брюль некоторое время, казалось, колебался, но потом взялся за ручку двери и вышел так тихо, что королевич не услыхал этого. Только Сулковский остался при нем; как бы почувствовав это, королевич отнял от глаз платок и оглянулся.

— Где Брюль?

— Он вышел.

— Пускай не уходит, пожалуйста, вели ему быть здесь.

Сулковский хотел было воспротивиться, но не посмел. Он выглянул за двери, что-то шепнул и опять возвратился.

— Нужно мужественно и по-королевски перенести то, что послал Бог, — дружеским голосом сказал Сулковский. — Королям некогда предаваться печали.

Фридрих только рукой махнул.

— Сейчас соберется тайный совет.

— Ступай и председательствуй, а я не в состоянии, — отвечал королевич. — А сюда пускай придет Брюль.

— Но к чему сюда приходить Брюлю? — с упреком проговорил Сулковский.

— На его руках скончался мой король и отец, он принял его последний вздох. Отец мне поручил его, я хочу его видеть, пусть он придет.

— Уже послали за ним, — пожимая плечами и не скрывая своего нетерпения, отвечал Сулковский.

— Не сердись же ради Бога, мой Иозеф, — плаксиво прибавил Фридрих.

В эту минуту колокола всех церквей саксонской столицы наполнили воздух жалобным стоном.

Королевич упал на колени и начал горячо молиться. Его примеру последовал и Сулковский. Один за другим отзывались колокола и сливались в унылый хор, которому вторил шум, доносившийся из города, разбуженного печальною вестью.

VI

В то время, как все это происходило во дворце, за кулисами оперы приготовлялись к назначенной в этот день и нетерпеливо ожидаемой, хотя уже столько раз повторенной "Клеофиде". Пышность, с какою были поставлены лучшие пьесы, в которых иногда выступали на сцену сотни лошадей, верблюдов и бесчисленное множество людей в великолепных костюмах востока, превосходная театральная машинерия привлекали туда столько же зрителей, сколько восхитительный голос синьорины Фаустини Бордони.

Фаустина, первая певица своего времени, прославившаяся победой над столь же известной Куццони, была здесь примадонной в полном значении этого слова: на сцене, за кулисами, и еще гораздо далее. Синьора Бордони хотя носила великое имя первого композитора того времени, могла о нем позабыть, потому что на другой же день указ короля разделил супругов, отправив артиста в классическую землю Италии.

В то время когда карета, везшая Брюля и печальную весть о кончине Августа Сильного, приближалась к замку, Фаустина сидела в своей уборной, устроенной для нее около сцены, и, сбросив с себя дорогую шубу, зевая, собиралась давать приказания.