Граф Никита Панин

Но Бестужева взяла себя в руки. Она знала мир, знала людей и потому не растерялась даже на эшафоте. Она сама сняла с себя одежду, не боясь показаться обнаженной, но, улучив мгновение, сунула палачу в руку золотой крест с бриллиантами по краям.

Она знала, что палач на театре хозяин положения, ему рукоплескала толпа и осыпала подарками, он мог сделать все, что угодно. И несчастная женщина задобрила его, понимая характер русского человека того времени. Что ж, она вполне была удовлетворена.

Палач разложил ее на скамье, подмигнул толпе, перекинулся шутками с рядом стоящими зрителями. А затем кнут со свистом стал опускаться на голое тело. Но Бестужева не чувствовала ударов. В том и состояло искусство палача, чтобы бить так, как ему нужно. И свирепо вздымается кнут, и со свистом режет воздух, а на спину опускается неслышно, лишь поглаживая кожу. Со стороны казалось, что приговоренную секут жестоко и беспощадно, и она подыгрывала палачу. Крик ее разносился по всей площади, висел над головами людей.

Потом он сбросил ее со скамьи, схватил за подбородок, и острый нож сверкнул в воздухе. Но лезвие лишь слегка коснулось языка, а палач уже бросил в корзину окровавленный обрубок.

А потом он накинул на нее окровавленную рубаху, укрыл шубой, и она сошла в телегу, всем своим видом изображая мучение и страдание. Толпа ревела. Этот театр ее устраивал.

Но когда настала очередь немки Лопухиной, ее нрав сослужил ей дурную службу. Палач сорвал с фрейлины одежду, и толпа принялась улюлюкать и выкрикивать соленые шутки и издевательства. Молодая женщина стала отбиваться, не желая выставлять напоказ свое тело, бывшее предметом зависти самой императрицы. Она кричала, кусалась, отбивалась. Потом вцепилась зубами в руку палача, и он от неожиданности охнул, но уже через мгновение сжал ее горло, заставил выпустить руку, профессиональным движением раскрыл ей рот, вытянул язык и отхватил его до самого конца.

Вытянув руку с окровавленным куском, он крикнул толпе:

— Не нужен ли кому язык? Дешево продам…

Толпа ревела от удовольствия.

А потом его кнут засвистел над белоснежной спиной фрейлины. Лопухина потеряла сознание, но кнут сек и сек беспощадно, сдирая кожу со спины и оставляя на волосяной веревке куски. Лопухина очнулась от боли, и стыд уже не жег ее. Она мычала, едва ворочая обрубком, вздрагивала всем телом при очередном ударе кнута и обливалась неудержимыми слезами…

Бергер, впрочем, не достиг своей цели — по окончании процесса его все-таки отправили в Соликамск.

Лопухина тоже отправилась в далекую сибирскую каторжную тюрьму, дожила там, умоляя Елизавету о прощении, до преклонного возраста, сделала даже попытку воздействовать на религиозное чувство императрицы. Но Елизавета осталась глуха к ее отчаянным просьбам. Помилования Елизавета не дала, и только Петр III освободил бывшую красавицу, позволив ей вновь появиться в столице. Никто не узнал в изможденной, сломленной немой старухе бывшую светскую львицу.

Елизавета могла спать спокойно. Отныне у нее не было соперницы, хотя она строго следила за тем, чтобы все модные вещи, привезенные из-за границы купцами, прежде всего показывались ей, а парадные робы и парики светских дам выгодно отличались от одежд императрицы в худшую сторону.

Бестужеву сослали в Иркутск. Там она медленно умерла от холода и голода. Ее муж завел себе новую любовницу, госпожу Гаугвиц, дочка блистала на балах, а она, забытая всеми, угасла в 1761 году.

Лесток не достиг своей цели. Бестужев уже пользовался неограниченной поддержкой всесильного фаворита Разумовского и не только не пострадал, но сумел коварно и жестоко отомстить Лестоку. Всесильный временщик, возведший, в сущности, на престол Елизавету, сам оказался не только в опале, но угодил под арест и ссылку.

Алексей Петрович Бестужев сразу понял, против кого направлено дутое дело Лопухиных. Австрийская политика, щедро субсидируемая Марией–Терезией через Бестужева, должна потерпеть крах, и манифест Елизаветы, возлагая вину на Ботта, косвенно требовал наказать виновного дипломата. Это должно было пошатнуть влияние канцлера Бестужева и укрепить позиции Франции. Но Бестужев держался стойко и потихоньку стал выискивать в заграничной переписке Лестока компрометирующие сведения об императрице. Нет, он не искал высокой политики — он знал Елизавету. Одно неосторожно сказанное слово о ее прическе или фасоне платья, о ее непрерывных балах и удовольствиях уже могло стоить головы написавшему.

Бестужеву удалось найти у себя в канцелярии писца, который искусно мог расшифровывать иностранные тексты. Это был немецкий еврей по фамилии Гольбах, и его расшифровка иностранной почты, перлюстрируемой Бестужевым, имела огромное значение в деле падения Лестока. Последние месяцы Бестужев аккуратно выбирал из этой переписки все, что могло быть связано с именем Лестока. Долго не мог он найти ничего подходящего, хотя при каждом свидании с императрицей указывал ей на Лестока, как на беспринципного авантюриста, не стесняющегося в средствах и готового сызнова посадить на русский трон кого угодно. Елизавета отвечала на это сначала шутками и отмахивалась, но в мае сорок восьмого года Бестужев сказал ей одну фразу, над которой Елизавета крепко задумалась:

— Я не могу ручаться за здоровье вашего величества…

Лесток был ее лейб–медиком, ежемесячно он делал ей кровопускания, и хирург усвоил себе фамильярный и довольно грубый тон. Она подчинялась ему как врачу, как мужчине и как человеку возведшему ее на престол. Указав однажды на Бестужева, уже ставшего вице–канцлером, Лесток сказал ей:

— Ты готовишь себе пучок розог…

Бестужев не забыл этих слов. Знал он также, что Лесток передает императрице, сколько и чьих денег берет Бестужев. Однако Елизавета ничего не имела против взяток — она полагала, что иностранные деньги всегда кстати, кто бы их ни брал и за что…

Но фраза Бестужева заставила ее насторожиться.

Она в последний раз призвала своего лейб–медика, позволила сделать кровопускание, заплатила 5000 рублей и больше не полагалась на его услуги.

В мае сорок восьмого года одно место из депеши прусского посланника Финкельштейна Бестужев расшифровал с помощью Гольбаха. Вице–канцлер прочел это Елизавете, почти как указание на заговор; составленный в сообществе с Лестоком.

Наговоры Бестужева, превратно истолкованная записка, даже при отсутствии имени Лестока, заставили Елизавету, дрожавшую от мысли об очередном заговоре, предать Лестока в его руки. Великий канцлер отрядил шестьдесят гвардейцев, оцепил дом Лестока, куда часто приезжала сама императрица к товарищу черных дней, заставил Лестока одеться и доставил в Тайную канцелярию. Одиннадцать дней, объявив голодовку, отказывался Лесток отвечать на вопросы Тайной канцелярии. Елизавета разрешила дыбу. Но и тут отважный лекарь не открыл рта.

Напрасно жена уговаривала его сознаться, обещая милосердие и зная отходчивый характер императрицы. Упорный и мужественный авантюрист отвечал ей:

— У меня уже нет ничего общего с императрицей. Она выдала меня палачу…

Лестока, не добившись от него никаких показаний, просто сослали в Углич, а затем в Великий Устюг…

Даже не входя в опочивальню Елизаветы, держась далеко от ее близкого круга приближенных, эта старая лиса, Алексей Петрович Бестужев, на протяжении многих лет руководил внешней политикой России, втянул ее в австро–прусскую войну, отдавая свои симпатии за золотые монеты. В конце своей карьеры он не просто принимал деньги, а вымаливал их. Ему постоянно не хватало на женщин, карты, вино.