Граф Никита Панин

Машенька и Аннушка ахнули — они впервые видели, чтобы нарушалось чинное течение молебствия, чтобы так грубо и резко обрывали священника.

Отец Паисий замолк было, но продолжил службу, едва отгремел этот крик.

Но человек не унимался. Он рвался к краю ямин, к колышкам, вбитым на их сторонах, к веревкам, протянутым вдоль всех канав.

И кричал:

— Вода! Вода! Вода!

Эти слова всколыхнули всех, заоглядывалась паства, зашумела, заропотала. Хотели было схватить нарушителя спокойствия, закрутить руки, да не смели нарушить строгий чин молебна дракой и беспорядком.

А человек прорвался ближе к веревкам и со всего размаху бросился на дно ямы.

Раскинув руки крестом, лежал он и исходил криком:

— Вода! Вода! Вода!

Отец Паисий наклонился к земле, занес над головой крест и сурово спросил:

— Чего орешь?

И в ответ услышал опять все те же слова про воду.

Священник призадумался.

Анна и Маша, стоявшие в первых рядах, окруживших канавы, молча разглядывали вопящего человека, и ясно увидели, что это не мужчина, а женщина, голубые ее глаза ярко горели, красные распухшие губы дико дергались, сквозь прорехи истрепанного камзола выглядывала молодая женская грудь.

— Братия, — возгласил священник, — раз орет юродивая, что-то у нас не в порядке. Иной раз устами безумных вещает сам Господь Бог, раскрывает небесные тайны их устами.

Он наклонился к яме:

— Что, Андрей Петров, расскажи…

Но человек в яме успокоенно бормотал одно и то же слово.

Отец Паисий прервал молебен, отложил кропление святой водой и призвал на совет подрядчиков и рабочих.

Долго разговаривал он с ними, и все это время толпа взволнованно прислушивалась к обрывкам голосов, доносившимся из кучки людей, собравшихся над Андреем Петровым.

Наконец, отец Паисий громогласно обратился к народу:

— Юродивый Андрей Петров указывает нам, что при наводнении сильном снесена будет будущая церковь. И потому копать надо глубже и сильно укрепить фундамент… а посему откладываю время освящения фундамента до следующего воскресенья…

Люди расходились, покачивая головами, а священник еще долго стоял над ямой, где, раскинув руки, лежал Андрей Петров, то бишь женщина, называвшая себя Андреем Петровым.

С любопытством ловили Маша и Анна обрывки разговоров прихожан, покидающих место несостоявшегося торжества.

— Юродивая это. Как муж преставился, вообразила, что стала его душой. Раздала имение свое нищим, пошла скитаться по улицам. Зовет себя Андрей Петров. Съехала с ума, значит. И чего ее слушать?

Машенька и Аннушка возвращались во дворец потрясенные. Они еще не могли осмыслить, осознать все происшедшее, впервые столкнулись они с той неведомой силой, что таилась в каждом человеке и направлялась кем-то, кого они не знали, но кому поклонялись с самого детства.

Молча они шли по галерее дворца, не в силах даже обсуждать событие, представшее их Глазам.

Высокий, видный, представительный двигался им навстречу Никита Иванович Панин. Они знали его с тех детских лет, когда он подарил им на новоселье во дворце янтарные брошь и крест с застывшей в нем крохотной мушкой. С тех пор они не расставались со своими талисманами.

Никита Иванович хотел было пройти мимо — он не знал этих красивых девушек, одетых как фрейлины, и с грустью подумал, как все изменилось при дворе, пока он отсутствовал столько лет и сражался за интересы Отечества в далекой Швеции.

Но девушки остановились, сделали ему глубокие реверансы, и он, удивленный, тоже остановился.

— Доброго здоровья, Никита Иванович, — глубоким звучным голосом приветствовала его Анна. Она, как старшая, всегда начинала разговор, не давая встрять младшей сестре.

— И вам доброго здоровья, — поклонился Никита Иванович. — Как будто не представлены мы, — нерешительно сказал он.

— Как же это нет, — заторопилась Аннушка, — даже подарок ваш носим, не снимая…

Никита Иванович долго всматривался в девушек. Высоконькие, одна темноволосая, с правильными чертами лица, так и поражала величавостью, вторая попроще, светленькая, мила и прелестна только своей молодостью и свежестью…

— Позвольте еще раз представиться, — прервала неловкое молчание Анна. — Барона Вейделя мы дочери, императрица нас заместо своих дочерей воспитывает… Богородицыны дети…

— Богородицыны дочери, — вспомнил Никита Иванович, — действительно, нас представляли, но какие же вы стали взрослые, большие…

— Это вот Маша, Мария Родионовна Вейдель, баронесса, — смущенно указала Анна рукой на сестру, — ну а меня Аннушкой зовут…

Обе они, словно по команде, сдвинули косынки в сторону, и Никита Иванович увидел и сияющую желтизной солнца янтарную брошь, которую он когда-то в детстве выточил на своем маленьком токарном станке, и Машин крестик с застывшей в перекрестии крохотной мушкой…

— Я и не знал, что есть люди, которые вспоминали обо мне добрыми словами, — грустно произнес Никита Иванович, — а то было уж подумал, что и помнить некому…

— Что вы, Никита Иванович, мы всегда вас помнили, вы одни нам своеручные подарки сделали, и оттого всегда тепло на душе от ваших изделий.

Никита Иванович покачал головой.

— Немудрящие подарки, да от чистого сердца, — проговорил он.

— А вот, сделайте милость, Никита Иванович, объясните нам, как это все понимать, что сегодня случилось.

И они, перебивая друг друга, принялись рассказывать ему, как впервые увидели, чтобы молебствие отменилось, как лежал в ямине, раскинув руки крестом, человек, и они поняли, что женщина эта была, хоть и в мужском костюме, и почему кричала одно только слово — вода.

Никита Иванович призадумался.

— Иногда небесные тайны раскрываются посредством безумцев, — задумчиво произнес он.

Он знал всю историю этого Андрея Петрова.

— При дворе был у нас певчий императорской капеллы Андрей Иванович Петров. Хороший певчий, за свой голос и угождение заслужил от императрицы чин полковника. Да только умер как-то странно, в грехе и без покаяния…

Никита Иванович указал рукой на крошечное канапе, стоявшее у стены галереи, и девушки послушно уселись, приготовившись выслушать всю историю Андрея Петрова.

— А его вдова молодая сильно, видно, любила мужа. Едва его во гроб положили, оделась в костюм полковника, вышла к родственникам и заявила, что это не Андрей Петров умер, а она сама. Сколько ни убеждали ее, ни уговаривали, стояла на своем крепко. Так и шла за гробом мужа в его полковничьем мундире и его сапогах. А после еще страннее повела себя. Все свое имущество раздала нищим, дом подарила старинной своей подруге, а сама вышла на улицу питаться подаянием да отмаливать грехи мужа… Странная история. Впрочем, оно сразу видно, что сошла с ума, что любовь заслонила перед ней весь белый свет…