Графиня Де Шарни (часть 2)

Драпировка, закрывавшая дверь в коридор, медленно приподнялась, и вошел молодой человек, одетый в черное.

Он опустил за собой драпировку и остановился на пороге, ожидая, пока с ним заговорят.

– Приблизься, - велел председатель.

Молодой человек приблизился.

Как мы уже сказали, он был совсем молод - лет двадцати, от силы двадцати двух - и благодаря белой, нежной коже мог бы сойти за женщину. Огромный тесный галстук, какие никто, кроме него, не носил в ту эпоху, наводил на мысль, что эта ослепительность и прозрачность кожи объясняется не столько чистотой крови, сколько, напротив, какой-то тайной неведомой болезнью; несмотря на высокий рост и этот огромный галстук, шея его казалась относительно короткой; лоб у него был низкий, верхняя часть головы словно приплюснута. Поэтому спереди волосы, не длиннее, чем обычно бывают пряди, падающие на лоб, почти спускались ему на глаза, а сзади доставали до плеч. Кроме того, во всей его фигуре чувствовалась какая-то скованность автомата, из-за которой этот молодой, едва на пороге жизни, человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.

Прежде чем приступить к вопросам, председатель несколько мгновений вглядывался в него.

Но этот взгляд, полный удивления и любопытства, не заставил молодого человека потупить глаза, смотревшие прямо и пристально.

Он ждал.

– Каково твое имя среди профанов?

– Антуан Сен-Жюст.

– Каково твое имя среди избранных?

– Смирение.

– Где ты увидел свет?

– В ложе ланских Заступников человечества.

– Сколько тебе лет?

– Пять лет.

И вступивший сделал знак, который означал, что среди вольных каменщиков он был подмастерьем.

– Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?

– Потому что человеку свойственно стремиться к вершинам и потому что на вершинах воздух чище, а свет ярче.

– Есть ли у тебя пример для подражания?

– Женевский философ, питомец природы, бессмертный Руссо.

– Есть ли у тебя крестные?

– Да.

– Сколько?

– Двое.

– Кто они?

– Робеспьер-старший и Робеспьер-младший.

– С каким чувством пойдешь ты по пути, который просишь перед тобой отворить?

– С верой.

– Куда этот путь должен привести Францию и мир?

– Францию к свободе, мир к очищению.

– Чем ты пожертвуешь ради того, чтобы Франция и мир достигли этой цели?

– Жизнью, единственным, чем я владею, потому что все остальное я уже отдал.

– Итак, пойдешь ли ты сам по пути свободы и очищения и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?

– Пойду сам и увлеку на этот путь всех, кто меня окружает.

– И по мере отпущенных тебе сил и возможностей ты будешь сметать все препятствия, которые встретишь на этом пути?

– Буду сметать любые препятствия.

– Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, порвешь ли ты с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?

– Я свободен.

Председатель обернулся к шестерым в масках.

– Братья, вы слушали?
– спросил он.

– Да, - одновременно ответили шестеро членов высшего круга.

– Сказал ли он правду?

– Да, - снова ответили они.

– Считаете ли вы, что его надо принять?

– Да, - в последний раз сказали они.

– Ты готов принести клятву?
– спросил председатель у вступавшего.

– Готов, - отвечал Сен-Жюст.

Тогда председатель слово в слово повторил все три периода той клятвы, которую ранее повторял за ним Бийо, и всякий раз, когда председатель делал паузу, Сен-Жюст твердым и пронзительным голосом отзывался:

– Клянусь!

После клятвы рука невидимого брата отворила ту же дверь, и Сен-Жюст удалился тою же деревянной поступью автомата, как и вошел, не оставив позади, по-видимому, ни сомнений, ни сожалений.

Председатель выждал, покуда не затворилась дверь в крипту, а затем громким голосом позвал:

– Номер третий!

Драпировка в третий раз поднялась, и явился третий адепт.

Как мы уже сказали, это был человек лет сорока-сорока двух, багроволицый, с угреватой кожей, но, несмотря на эти вульгарные черточки, весь облик его был проникнут аристократизмом, к которому примешивался оттенок англомании, заметный с первого взгляда.

При всей элегантности его наряда в нем чуствовалась некоторая строгость, начинавшая уже входить в обиход во Франции и происхождением своим обязанная сношениям с Америкой, которые установились у нас незадолго до того.

Поступь его нельзя было назвать шаткой, но она не была ни твердой, как у Бийо, ни автоматически четкой, как у Сен-Жюста.

Однако в его поступи, как и во всех повадках, сквозила известная нерешительность, по-видимому свойственная его натуре.

– Приблизься, - обратился к нему председатель.

Кандидат повиновался.

– Каково твое имя среди профанов?

– Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.

– Каково твое имя среди избранных?

– Равенство.

– Где ты увидел свет?

– В парижской ложе Свободных людей.

– Сколько тебе лет?

– У меня более нет возраста.

И герцог подал масонский знак, свидетельствовавший, что он облечен достоинством розенкрейцера.

– Почему ты желаешь быть принятым среди нас?

– Потому что я всегда жил среди великих, а теперь наконец желаю жить среди простых людей; потому что всегда жил среди врагов, а теперь наконец желаю жить среди братьев.

– У тебя есть крестные?

– Есть, двое.

– Назови их нам.

– Один - отвращение, другой - ненависть.

– С каким желанием ты пойдешь по пути, который просишь нас открыть перед тобой?

– С желанием отомстить.

– Кому?

– Тому, кто от меня отрекся, той, что меня унизила.

– Чем ты пожертвуешь, чтобы достичь этой цели?

– Состоянием, и более того - жизнью, и более того - честью.

– Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли ты порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?

– Вчера я покончил со всеми своими обязательствами.

– Братья, вы слышали?
– обратился председатель к людям в масках.

– Да.

– Вы знаете этого человека, предлагающего себя нам в соратники?

– Да.

– И коль скоро вы его знаете, считаете ли, что нужно принять его в наши ряды?

– Да, но пускай поклянется.

– Знаешь ли ты клятву, которую тебе надлежит теперь принести?
– спросил принца председатель.

– Нет, но откройте ее мне, и, какова бы она ни была, я поклянусь.