Графиня де Шарни. Том 2

— Господа! — начал он. — Меня упрекнули за письмо, написанное мною шестнадцатого июня в моем лагере. Мой долг — отринуть робость, выйти из-под надежного укрытия, которое создала вокруг меня любовь, моих солдат, и предстать перед вами. Кроме того, меня призывала сюда и более насущная необходимость. Насилие, совершенное двадцатого июня, вызвало возмущение всех честных граждан, но особенной болью отозвалось оно в армии; офицеры, унтер-офицеры и солдаты — все как один были потрясены случившимся; я получил от всех армейских корпусов адреса с выражениями преданности Конституции и ненависти к бунтовщикам; я остановил готовившиеся манифестации и вызвался передать общее мнение: я говорю с вами как гражданин. Настало время обеспечить возможность соблюдения Конституции, свободу Национального собрания, свободу короля, оградить его достоинство. Я умоляю Собрание отметить в специальном документе, что преступления двадцатого июня будут рассматриваться как оскорбление величества; я прошу принять действенные меры, чтобы заставить уважать законную власть, в особенности — вашу и короля; прошу также обеспечить уверенность армии в том, что Конституции ничто не грозит внутри страны, в то время как храбрые воины проливают кровь, защищая ее рубежи !

Гаде медленно поднимался по мере того, как Лафайет приближался к заключительной части своей речи; когда грянули аплодисменты, суровый оратор Жиронды поднял руку в знак того, что желает ответить. Если Жиронда хотела поразить противника стрелой иронии, она вручала лук своему Гаде, и уж тот наугад выбирал такую стрелу из своего колчана.

Не успели стихнуть последние рукоплескания, как раздался его звучный голос.

— В ту минуту, как я увидал господина Лафайета, — воскликнул он, — мне на ум пришла утешительная мысль. «Значит, у нас нет больше внешних врагов, — сказал я себе, — значит, австрийцы разбиты; господин Лафайет явился сообщить нам о победе!» Однако долго радоваться мне не пришлось: наши враги — все те же; опасность вторжения извне по-прежнему существует; но господин Лафайет — в Париже; он выступает от имени честных офицеров и солдат! Кто же эти честные люди? И каким образом армия могла вообще обсуждать этот вопрос? Прежде всего пусть господин Лафайет представит нам разрешение на отпуск.

При этих словах Жиронда понимает, что удар может быть обращен на нее самое: и действительно, как только они произнесены, раздаются рукоплескания.

Но тогда встает какой-то депутат и с места замечает:

— Господа! Вы забываете, с кем вы говорите и о ком здесь идет речь; вы забыли, кто такой Лафайет! Лафайет — старший сын французской Революции; Лафайет пожертвовал ради Революции состоянием, титулом, он готов отдать ей жизнь!

— Вы что же, репетируете надгробную речь на его могиле? — выкрикивает кто-то.

— Господа! — вмешивается Дюко. — Мы не можем вести свободное обсуждение, пока среди нас находится генерал, не являющийся членом нашего Собрания.

— Это еще не все! — кричит Верньо. — Этот генерал покинул свой боевой пост; именно ему, а не простому офицеру, на которого он этот пост оставил, был доверен корпус. Давайте узнаем, есть ли у него разрешение на отпуск, и если нет — его необходимо арестовать и судить как дезертира.

— В этом и заключается смысл моего вопроса, — подхватил Гаде, — и я поддерживаю предложение Верньо.

— Поддерживаю! Поддерживаю! — кричат жирондисты.

— Ставлю вопрос на голосование! — объявляет Жансоне.

Голосование заканчивается в пользу Лафайета с перевесом в десять голосов.

Как и народ 20 июня, Лафайет позволил себе лишнее или, напротив, не выступил с достаточной решимостью; это была победа вроде той, о которой сожалел ? свое время Пирр: потеряв половину своего войска, он сказал: «Еще одна такая победа, и я погиб!»

Как и Петион, Лафайет, выйдя после заседания, отправился к королю.

Король принял его по виду несколько любезнее, нежели Петиона, однако в душе его величества затаилась неприязнь.

Лафайет только что пожертвовал ради короля и королевы больше, чем жизнью: он принес им в жертву свою популярность.

Вот уже в третий раз он делал ради них то, на что не способен ни один монарх: в первый раз это произошло 6 октября в Версале; в другой раз — 17 июля на Марсовом поле; в третий раз — теперь.

У Лафайета оставалась последняя надежда; этой надеждой он и пришел поделиться со своими государями: он предложил на следующий день обойти строй национальных гвардейцев вместе с королем; не было Сомнений в том, что присутствие короля и бывшего командующего Национальной гвардией будет встречено солдатами с воодушевлением; Лафайет воспользуется этим, пойдет во главе Национальной гвардии в Собрание, положит конец Жиронде; а король тем временем воспользуется моментом и беспрепятственно уедет в Мобежский лагерь.

Это был отчаянный шаг, но в сложившихся обстоятельствах можно было рассчитывать на успех.

К несчастью, Дантон в три часа утра успел предупредить Петиона о готовящемся заговоре.

На рассвете Петион отменил смотр войск.

Кто же предал короля и Лафайета?

Королева!

Не она ли говорила, что предпочтет смерть от чьей угодно руки, нежели спасение из рук Лафайета?

Рука, от которой ей суждено принять смерть, бьет без промаха: ее погубит Дантон!

В час, назначенный для проведения смотра, Лафайет покинул Париж и возвратился к своим солдатам.

Однако он еще не оставил надежды спасти короля.

Глава 18. ВЕРНЬО БУДЕТ ГОВОРИТЬ

Победа Лафайета, сомнительная победа, сопровождавшаяся почти бегством, имела довольно странные последствия.

После нее роялисты чувствовали себя подавленно, тогда как пресловутое поражение жирондистов их воодушевило: оно показало им всю глубину пропасти, в которую они едва не скатились.

Будь в душе у Марии-Антуанетты меньше ненависти, вполне вероятно, что в этот час жирондисты были бы уже раздавлены.

Необходимо было не дать двору времени исправить только что допущенный промах.

Жирондистам надо было возвратиться в революционное русло и вновь подняться к самым истокам.

Каждый искал и полагал, что уже нашел способ; затем, когда этот способ представлялся на обсуждение, всем становилась очевидна его несостоятельность, и жирондисты вынуждены были от него отказываться.

Госпожа Ролан, душа партии, предлагала устроить Собранию хорошую встряску. Кто мог бы за это взяться? Кто мог нанести этот удар? Верньо.

Но чем был занят этот Ахиллес в своей палатке, точнее — этот Ринальдо, заблудившийся в садах Армиды? — Он любил.

А так нелегко ненавидеть, если сердце твое переполнено любовью!

Он был влюблен в прекрасную г-жу Симону Кандей, актрису, поэтессу, музыкальную натуру; его друзья безуспешно разыскивали его порой по целым дням; наконец, они находили его у ног очаровательной женщины; одну руку она небрежно опускала на колени, другой рассеянно пощипывала струны арфы.

Все вечера он проводил в театре, аплодируя той, которой восхищался днем.

Однажды вечером два депутата вышли из Собрания в полном отчаянии: бездействие Верньо было, по их мнению, губительно для Франции.

Это были Гранжнев и Шабо.

Гранжнев, адвокат из Бордо, друг и соперник Верньо, был, как и он, депутатом Жиронды.

Шабо, капуцин-расстрига, автор или один из авторов «Катехизиса Санкюлотов», изливал на монархию и религию желчь, которую он накопил в монастыре.

Хмурый Гранжнев задумчиво шагал рядом с Шабо.

Тот время от времени взглядывал на него и будто читал по лицу своего коллеги его мысли.