Графиня Де Шарни
Шрифт:
– Как же вы справляетесь один? – спросил Жильбер.
– Это – тайна природы!.. Я сторговался со смертью: я ей отдаю десять лет жизни, а она дает мне десять дней, не требующих отдыха, и десять ночей без сна… Живу я просто: я пишу., пишу ночью, пишу днем… Ищейки Лафайета вынуждают меня жить крадучись, взаперти, а я от этого только лучше работаю, такая жизнь увеличивает мою работоспособность… Сначала она меня тяготила, а сейчас я уже привык. Мне доставляет удовольствие смотреть на убогое общество сквозь узкое косое оконце из моего погреба, сквозь сырую и темную отдушину. Из глубины моего подземелья я правлю миром живых; я творю суд и расправу и над наукой, и над политикой… Одной рукой я уничтожаю Ньютона, Франклина,
Жильбер не смог сдержать дрожи; этот нищий в погребе повторял ему слово в слово то, что он слышал от изысканного Калиостро во дворце.
– Отчего же вам с вашей популярностью не попробовать избираться в Национальное собрание?
– Потому что еще не пришло время, – отвечал Марат и с сожалением прибавил:
– Ах, если бы я был народным трибуном! Если бы меня поддерживали несколько тысяч готовых на все бойцов, я ручаюсь, что через полтора месяца Конституция была бы завершена, а политическая машина стала бы работать безупречно и ни один проходимец не посмел бы этому помешать; люди стали бы свободными и счастливыми; меньше чем через год народ стал бы процветать и никого бы не боялся, и так было бы до тех пор, пока я жив.
Облик этого тщеславного существа менялся прямо на глазах: его глаза налились кровью; желтая кожа блестела от пота; чудовище было величественно в своем безобразии, как другой человек был бы величав в своей красоте.
– Однако я не трибун, – словно спохватившись, продолжал он, – у меня нет этих столь мне необходимых нескольких тысяч людей… Нет, но я – журналист.., нет, но у меня есть письменный прибор, бумага, перья.., нет, но у меня – подписчики, читатели, для которых я – оракул, пророк, прорицатель… У меня есть народ, которому я – друг, которого я веду от предательства к предательству, от открытия к открытию, от отвращения к отвращению… В первом номере «Друга народа» я разоблачал аристократов, я говорил, что во Франции было шестьсот виновных и что для них будет достаточно шестисот веревок… Ха, ха, ха! Месяц назад я немного ошибался! События пятого и шестого октября меня просветили… Теперь я понимаю, что не шестьсот виновных заслуживают суда, а десять, двадцать тысяч аристократов достойны виселицы.
Жильбер улыбался. Ему казалось, что такая злоба граничит с безумием.
– Примите во внимание, – заметил он, – что во Франции не хватит пеньки на то, что вы задумали, а веревка станет дороже золота.
– Я думаю, что для этого скоро будет найден новый, более надежный способ… – отвечал Марат. – Знаете ли, кого я жду к себе нынче вечером и кто минут через десять постучит вот в эту дверь?
– Нет, сударь.
– Я ожидаю одного нашего собрата.., члена Национального собрания, вам должно быть знакомо его имя: гражданин Гильотен…
– Да, – отвечал Жильбер, – это тот самый господин, что предложил депутатам собраться в Зале для игры в мяч, когда их выдворили из зала заседаний.., очень хитрый господин…
– Знаете ли, что недавно изобрел этот гражданин Гильотен?.. Он изобрел чудесную машину, которая лишает жизни, не причиняя боли, – ведь смерть должна быть наказанием, а не страданием, – и вот он изобрел такую машину, и в ближайшие дни мы ее испытаем.
Жильбер вздрогнул. Уже второй раз этот человек напомнил ему Калиостро. Он был уверен, что именно об этой машине и говорил ему граф.
– Слышите? – воскликнул Марат. – Вот как раз стучат, это он… Поди отопри, Альбертина!
Жена, вернее, сожительница Марата, поднялась со скамеечки, на которой она, скрючившись, дремала, и, еще окончательно не проснувшись, медленно, пошатываясь, пошла к двери.
А подавленный Жильбер почувствовал, что вот-вот упадет; он
инстинктивно двинулся к Себастьену, намереваясь взять его на руки и унести домой.– Вы только поглядите! Поглядите! – восторженно прокричал Марат. – Эта машина работает без посторонней помощи! Для ее обслуживания нужен всего один человек! Стоит трижды сменить лезвие, и можно будет отрубать в день по триста голов!
– К этому еще прибавьте то, – раздался за спиной Марата тихий вкрадчивый голос, – что она может отрубить эти головы совершенно безболезненно: приговоренный к смерти успевает ощутить лишь холодок на шее.
– А-а, это вы, доктор! – вскричал Марат, оборачиваясь к маленькому человечку лет сорока пяти; его изящный костюм и изысканные манеры до странности не гармонировали с внешним видом Марата; он держал в руках небольшую коробку, формой и размерами напоминавшую те, в каких бывают детские игрушки.
– Что это у вас? – спросил Марат.
– Модель моей знаменитой машины, дорогой Марат… Если не ошибаюсь, – вглядываясь в темноту, прибавил вновь прибывший, – это доктор Жильбер, не так ли?
– Он самый, сударь, – с поклоном отвечал Жильбер.
– Очень рад, сударь! Вы нам, разумеется, ничуть не помешаете; напротив, я буду счастлив услышать мнение столь выдающегося человека о моем детище. Надобно вам заметить, дорогой Марат, что я нашел отличного плотника по имени Гидон, он и делает мне машину в натуральную величину… Это дорого! Он требует у меня пять с половиной тысяч франков! Впрочем, мне ничего не жалко для блага человечества… Через два месяца она будет готова, и мы сможем испытать ее, а после этого я предложу ее вниманию Национального собрания. Надеюсь, вы поддержите мое предложение в своей замечательной газете, господин Марат, хотя, по правде говоря, моя машина говорит сама за себя, господин Жильбер, в чем вы сию минуту убедитесь сами. Но несколько строк в «Друге народа» не помешают.
– О, будьте покойны! Я посвящу ей целый номер!
– Вы очень добры, дорогой Марат; но, как говорится, я не хочу продавать вам кота в мешке.
И он достал из кармана другую коробочку, вчетверо меньше первой; из нее донесся шум, свидетельствовавший о том, что в коробке сидит какое-то животное, вернее, несколько животных, очень недовольных тем, что их держат взаперти.
Марат услышал этот шум.
– Ого! Что это у вас там? – спросил он.
– Сейчас увидите, – отвечал доктор.
Марат протянул руку к коробочке.
– Осторожно! – поспешил предупредить его Гильотен. – Не упустите их, мы не сможем их поймать; это мечи, которым мы будем рубить головы… Что это, доктор Жильбер?.. Вы нас покидаете?..
– Увы, да, сударь, – отвечал Жильбер, – к моему великому сожалению! Мой сын нынче вечером попал под лошадь; доктор Марат подобрал его на мостовой, пустил ему кровь и наложил повязку; он и мне однажды спас жизнь при подобных обстоятельствах. Я еще раз приношу вам свою благодарность, господин Марат. Мальчику необходимы свежая постель, отдых, уход – вот почему я не могу присутствовать при вашем любопытном опыте.
– Но вы ведь будете зрителем через два месяца, когда машина будет готова, не так ли? Обещаете, доктор?
– Обещаю, сударь.
– Ловлю вас на слове, слышите?
– Я сдержу свое слово.
– Доктор, – молвил Марат, – мне ведь не нужно просить вас сохранять в тайне мое местопребывание, правда?
– О, сударь…
– Видите ли, если ваш друг Лафайет узнает, где я прячусь, он прикажет меня пристрелить, как собаку, или повесить, как вора.
– Пристрелить! Повесить! – вскричал Гильотен. – Скоро мы покончим с этим варварством. Скоро мы сможем предложить смерть легкую, тихую, мгновенную! Это будет такая смерть, что уставшие от жизни старики, пожелавшие покончить с ней, как философы и мудрецы, предпочтут ее естественной смерти! Идите сюда, доктор Марат, посмотрите!