Графиня тьмы

Снова увидеть журналиста было для Лауры сущей радостью. Ведь он всегда был самым верным, самым веселым и самым обходительным из всех ее друзей, и она любила его как брата. Конечно, ей было известно, что он в нее влюблен. Женщины всегда чувствуют такие вещи, но Питу никогда не докучал ей своей любовью, зная о том чувстве, которое она сама питала к Батцу, его руководителю и другу. Поэтому Питу, проявляя завидную мудрость, довольствовался братской привязанностью, которой Лаура одаривала его. Он слишком любил ее, чтобы не желать ей счастья, пусть даже и с другим, ведь тот, другой, был человеком, которым он сам восхищался больше всех на свете…

Они беседовали долго.

Сначала Лаура рассказала о своей жизни с момента отъезда из Парижа вместе с Лали в прошлом сентябре и о том, как недавняя вязальщица Якобинского клуба и Конвента сделалась главой судоходного дома Лодренов и как она преуспела в этом предприятии. Внимательно и растроганно слушала она, как Питу отзывался об этой новой роли Лали почти в тех же выражениях, как некогда Фужерей:

— Такая славная женщина! Все это меня даже не удивляет, а уж барон знал ей истинную цену!

Так впервые тень Батца вошла в небольшой мирный салон, где двое добрых друзей болтали за круглым столиком с напитками у камина. С его образом в комнату ворвался ветер приключений, и Лауру пробрала дрожь. Взяв из вазы позднюю грушу и поигрывая ею, она спросила как бы невзначай:

— Вы знаете, где он?

— Знаю. Он в Брюсселе, — невозмутимо ответил Питу, потягивая мускат.

— Отчего же в Брюсселе?

— Хочет увидеться со своим другом, Бенуа д'Анже. Помните, был такой банкир? Батцу стало известно, что к д'Анже приехал из Америки их общий друг, бывший адвокат Омер Талон. Вместе с бароном в Брюссель отправился и полковник Сван. Вы же знаете, как он падок на денежные дела…

— Батц нашел маленького короля?

— Нашел лишь его следы, но где именно он сейчас находится, так и не знает. Эта тайна принадлежит теперь принцу Конде и герцогу Энгиенскому, так что Батц немного успокоился. Он занялся подготовкой к возвращению трона, а это требует огромных сумм… и оружия, чтобы преградить дорогу тому, кто зовет себя регентом Франции. У этого Талона якобы есть документы, которые могут очень навредить в случае, если монсеньору вздумается вытеснить племянника и вступить на трон… все это, разумеется, при условии, что однажды нашему удивительному народу придет фантазия потребовать возвращения короля на трон…

— А это, по-вашему, возможно?

— Как знать! В Конвенте идут бесконечные пересуды в вопросе о Тампле, с тех пор как Баррас, чуть позже 9 термидора, был там с инспекцией и возмутился, увидев, как содержат ребенка. Тут же заголосили, чтобы «не смели проявлять лицемерную жалость к остаткам тиранов и к этому сироте, которому иные прочат венценосные судьбы». Таковы были слова Матье, депутата из Компьеня, и они вызвали бурю эмоций…

— Но если этот Баррас действительно посещал тюрьму, как он мог не заметить подмены?

— Если он даже и заметил ее, то ничем себя не выдал и ничего не ответил на выпады Матье. Более того, в прошлом декабре сам Матье отправился в Тампль с депутатами Ревершоном и Арманом из департамента Мез. Возвратившись обратно, он казался не то чтобы удовлетворенным, но каким-то успокоенным. И доложил, что видел там опрятно одетого мальчика — благодаря Баррасу! — хотя было похоже, будто он глухонемой или психически больной. Ребенок целыми днями складывал карточные домики. Тут в Конвенте снова начались брожения и болтовня. Кто-то предложил навсегда избавиться от королевских детей, отправив их в изгнание. Снова поднялся шум. Правда, Камбасерес унял их довольно быстро, заявив, что гораздо менее опасно содержать под стражей членов семьи Капета, нежели высылать их из страны. И при этом добавил: «Изгнание тиранов всегда шло на пользу их восстановлению, и если бы Рим не выпустил Тарквиниев, не пришлось бы ему с ними сражаться». Что хорошо в истории Римской империи, так это то, что там каждый может найти себе одежку по мерке, — скривившись, заключил Питу.

— А как же она, — забеспокоилась Лаура, — Ее Королевское Высочество, что с ней сейчас?

— Ее судьба стала менее тягостной, в том смысле, что теперь у нее есть постельное белье, новая одежда и неплохая пища. Кстати, со времени инспекции Барраса там появился новый комиссар, назначенный охранять детей, — двадцатичетырехлетний креол по имени Лоран. Он ввел новые порядки: никаких оскорблений, ругательств, никакого «тыканья». Лоран называет заключенную «мадам». К нему потом еще приставили Гомена, он хоть и постарше, но тоже человек неплохой, сочувствующий. Но разнообразные постановления многочисленных инспекторов, навещавших детей, так и не позволили принцессе воссоединиться с братом.

— Наверное, это правильно. Она бы сразу обнаружила подмену…

— Совершенно справедливо. Но от этого она не станет меньше жаловаться на одиночество.

— А эти господа — Лоран, Гомен, — они не составляют ей компанию?

— Они лишь выполняют приказ: навещают ее по три раза в день, проверяя, горит ли очаг, чистая ли комната и подается ли еда. Да и о чем они могут беседовать с принцессой? К тому же им строжайше запрещено говорить ей о гибели родителей.

— Как же так? Ведь она знает, что отца казнили.

— О нем — да, но не знает, что мать и тетя последовали вслед за ним на эшафот. Она думает, что их содержат в другой тюрьме. Про брата ей тоже ничего не известно. В декабре Гомен, без сомнения человек Бар-раса, попросил, ввиду состояния мальчика (у него еще больше распухли колени и кисти), чтобы ему разрешили прогулку в саду, где некогда он играл со своей сестрой в кегли. Но его просьбу отклонили, причем отказал сам Баррас: он слишком боится, что Ее Высочество увидит ребенка.

— Никто так и не подумал подселить к ней женщину? Это было бы наиболее разумно и естественно.

— Нет. С 10 мая прошлого года, когда она лишилась общества мадам Елизаветы, представшей перед революционным судом, это шестнадцатилетнее существо не видело ни одного женского лица, одни комиссары и тюремщики.

— Какой ужас! — всполошилась Лаура. — Как только могут эти мужчины, а ведь некоторые из них не лишены чувствительности, возможно, среди них есть даже отцы семейств, как могут они мириться с таким обращением с детьми? Просто невероятно, бесчеловечно…

— Таков портрет парижского народа…

И Питу неожиданно запел:

Население Парижа — Удивительный зверек. Если взять его за горло, Он ни слова поперек. Отпусти — укусит больно, Вновь прижми — глядь, кротко лег Мягким ковриком у ног. Он ленив и легковерен, Трудолюбия лишен, Гору он родить намерен Но, родивши мышь, смешон. И пойдет в хомут, как мерин, Лишь скажи ему, что он Царь, мудрец и Аполлон. То он истовый католик, То Пророка славит вдруг, То республиканский стоик, То тирану лучший друг. А когда он тих, как кролик,— Подразни его — и вдруг Кровью все зальет вокруг.