Гранд-отель

— Вещи фройляйн Фламм в ее номере, в семьдесят втором. Следующая дверь налево по коридору, — сказал Прайсинг и попытался встать, но не смог — отказали ноги. В коленях у него была такая тяжесть, будто они были наполнены песком, ноги не слушались. И все так же лежал на полу убитый, все еще лежал здесь, на полу…

Когда Крингеляйн подошел к двери, чтобы уйти и оставить Прайсинга в одиночестве, тот резко поднял голову.

— Подождите. Подождите же, — прошептал он хрипло, сдавленным голосом, сдерживая крик. — Послушайте, господин Крингеляйн, нам надо поговорить с вами, прежде чем… прежде чем мы вызовем полицию. Я хочу сказать… Надо поговорить об этой даме. Вы сказали, что уедете с ней. Нельзя ли… Вы говорите, она сейчас в вашем номере? Нельзя ли сделать так, чтобы… Я, понимаете… Послушайте, Крингеляйн, мы с вами мужчины. За то, что здесь случилось, я понесу ответственность. Необходимая оборона, правильно? Необходимая оборона, в чистом виде. Все это ужасно, и я несу за случившееся ответственность. Но мне другое покоя не дает. Другое страшно. Нельзя ли… Надо ли, чтобы полиция узнала про эту историю с фройляйн Фламм? Ведь можно… Надо просто закрыть дверь в семьдесят второй номер. Фройляйн Фламм провела ночь с вами и ничего не знает. И вы ничего не знаете, господин Крингеляйн. И все будет в порядке. Все уладится. Вы уедете, вам не придется давать свидетельские показания, фройляйн Фламм не будут допрашивать. Скажите, господин Крингеляйн… Вы должны меня понять, вы же знаете мою жену, знаете ее почти столько лет, сколько и я. И старого хозяина — вы ведь его знаете. Вы же из нашей фирмы, господин Крингеляйн! Надо ли что-то объяснять? Мое благополучие висит на волоске, я честно признаюсь вам в этом. Из-за такой глупости, из-за какой-то юбки я могу погибнуть! Из-за ерунды! Господин Крингеляйн! Я люблю жену, я привязан к ней и детям, — тон Прайсинга стал умоляющим, словно в эту минуту он обращался к мамусику. — Вы знаете моих девочек, господин Крингеляйн. Я потеряю все, все, господин Крингеляйн, если на суде всплывет эта история с фройляйн Фламм. Я… У меня вообще ничего с нею не было. Даю вам честное слово: ничего не было, — Прайсинг только сейчас осознал это. — Помогите мне, Крингеляйн, как мужчина мужчине. Возьмите эту историю на себя. Ничего не надо делать, только молчите! Только уговорите фройляйн Фламм молчать. И все, больше ничего. Уезжайте, уезжайте куда-нибудь далеко, я дам вам… Послушайте, господин Крингеляйн! Сегодня утром у нас вышел неприятный разговор. Забудьте о нем. Вы заблуждаетесь на мой счет, поверьте, очень заблуждаетесь. Недоразумения между начальством и подчиненными везде случаются, не стоит принимать их слишком близко к сердцу. Нам ведь никуда друг от друга не деться. Все мы делаем общее дело, дорогой мой. Я хочу… Я дам вам… Вы получите от меня чек и уедете. Пойдите сейчас в семьдесят второй номер и заприте за собой дверь. Фройляйн Фламм будет молчать, и все уладится наилучшим образом. Если вас вдруг о чем-то спросят, скажете, что она всю ночь была с вами и ничего не знает, ничего не видела и не слышала. Господин Крингеляйн, прошу вас, прошу вас…

Крингеляйн слушал торопливый, почти безумный шепот, смотрел в лицо Прайсинга. Белый свет семи лампочек люстры отбрасывал на него черные тени, лицо было осунувшееся, лоб в холодном поту. Под мутными глазами набрякли мешки, непривычно голая верхняя губа дрожала, влажные от пота волосы прилипли ко лбу, изрезанному морщинами — следами тревог и служебных забот. Руки не слушались Прайсинга, он бессильно поднял их, вновь и вновь повторяя:

— Прошу вас, прошу вас, прошу вас…

«Бедняга», — вдруг подумал Крингеляйн. Неслыханная новая мысль, от нее разорвались оковы и рухнули стены.

— Моя судьба зависит от вас, — прошептал Прайсинг. Он стал просителем, он не постеснялся употребить напыщенное слово «судьба».

«А как же моя судьба? — подумал Крингеляйн. — Моя-то судьба как же?» — Но эта мысль лишь промелькнула, не обретя четкой формы.

— Вы переоцениваете силу моего влияния на фройляйн Фламм, господин директор. Если вам угодно выкручиваться с помощью лжи, делайте это в одиночку, на свой страх и риск, — холодно ответил он. — Но я рекомендовал бы вам немедленно сообщить о случившемся полиции, иначе может сложиться неблагоприятное впечатление. Я сейчас отнесу вещи фройляйн Фламм в свой номер. Семидесятый — на случай, если я вам понадоблюсь. А теперь разрешите откланяться.

Прайсинг встал. Одолел непокорность ног и поднялся. Но тут же пошатнулся. Крингеляйн поддержал его. «Бедняга, — снова подумал он. — Вот ведь бедняга!» Тяжело опираясь на плечи Крингеляйна, Прайсинг счел нужным сказать:

— Господин Крингеляйн, я готов замять историю с вашим отпуском по болезни. Я не стану узнавать, где вы разжились деньгами, на которые совершаете ваши эскапады. Я… Когда вы вернетесь в Федерсдорф, я постараюсь улучшить ваше служебное положение. Я сделаю все, что в моих силах.

Но тут Крингеляйн открыто заулыбался, даже не пытаясь сдержаться. Без всякой обиды, без признательности — он улыбался просто и легко.

— Премного благодарен. Искренне вас благодарю, — сказал он. — Искренне благодарю за доброе намерение. Но в нем нет надобности.

Крингеляйн прислонил Прайсинга к стене, и тот так и остался стоять, привалившись широкой обмякшей спиной к узорчатым обоям семьдесят первого номера. У Прайсинга было лицо человека, который сползает в ледниковую трещину.

В коридоре в этот час горели не все лампочки, а лишь каждая вторая, да еще освещена была табличка на углу, предупреждавшая: «Осторожно, ступенька!» Высокие напольные часы пробили три — старомодный звон.

В половине четвертого у ночного портье, задремавшего над утренними газетами, зазвонил телефон.

— Алло! — ответил он черной телефонной трубке. — Алло! Алло!

В телефоне долго не раздавалось ни звука. Потом кто-то откашлялся. Потом послышался голос:

— Немедленно пришлите ко мне директора отеля. В номер Прайсинга, в семьдесят первый. И вызовите полицию. Случилась неприятная вещь.

То, что происходит в большом отеле, это не завершенные судьбы, а лишь фрагменты, клочки, обрывки. За дверьми номеров живут люди — заурядные или необыкновенные, люди, переживающие подъем, и люди в депрессии, блаженство и отчаяние зачастую разделены лишь стеной. Входная дверь вертится, то, что переживает кто-то от приезда до отъезда, не представляет собой чего-то цельного. Вероятно, на свете вообще не существует цельных судеб, а есть лишь что-то приблизительное, какие-то начала, не имеющие продолжения, или, наоборот, завершения, которым ничто не предшествовало. Многое кажется случайным, но в действительности является закономерным. И то, что происходит за дверьми жизни, не бывает таким же прочным, как колонны архитектурного сооружения, и не бывает предопределенным, как композиция симфонии, или поддающимся расчету, как траектория небесного тела, — человеческое труднее схватить, чем легкие тени облаков, что бегут по лугам. И тот, кто задумал рассказать об увиденном за дверьми гостиничных номеров, обречен рискованно балансировать между правдой и вымыслом, словно на слабо натянутом раскачивающемся канате…

Взять хотя бы этот странный телефонный звонок из Праги, он раздался в отеле в первом часу ночи. Женский голос попросил, чтобы телефонист соединил ее с бароном Гайгерном, с номером 69.

— Алло! — закричала Грузинская. Она только что легла в постель — в неуютную постель знаменитого, но несовременного пражского отеля. — Алло, алло, ch'eri [20] , ты меня слышишь?

И хотя 69-й номер в это время был пуст, хотя как раз в это время в 71-м номере на том же этаже уже случилось несчастье, из-за которого генеральному директору Прайсингу пришлось провести три месяца в предварительном заключении, лишиться директорского поста и семьи, — Грузинская все же очень ясно услышала, как любимый голос тихо ответил:

20

Дорогой (фр.).

— Неувяда? Это ты, любимая?

— Алло! Добрый вечер, добрый вечер! Ты рад, что я тебе звоню? Пожалуйста, говори погромче, очень плохо слышно. Я только что вернулась из театра, все прошло хорошо, ах, да просто прекрасно! Небывалый успех, публика была вне себя. Я очень устала, но я очень счастлива, очень. Так, как сегодня, я давно не танцевала. Oh, comme je suis heureuse! [21] Ты думаешь обо мне? Я о тебе все время думаю, только о тебе. Скучаю по тебе. Завтра я еду в Вену, завтра утром. Ты приедешь в Вену? Говори же, говори! Завтра в Вене, в отеле «Бристоль», ты слышишь? Почему… Барышня, барышня, связь нарушена, ничего не слышно! Ты приедешь в Вену? Завтра? Я буду ждать. Я уже велела, чтобы в Тремеццо все подготовили к нашему приезду. Ты рад? Еще две недели надо поработать, а потом — в Тремеццо. Скажи хоть слово, хоть одно слово, я совсем тебя не слышу!.. Что? Что вы сказали? Номер не отвечает? Спасибо. Передайте, пожалуйста, господину барону, что его завтра ждут в Вене. Завтра. Спасибо.

21

Как я счастлива! (фр.).

Вот такой телефонный разговор состоялся у Грузинской с пустым 69-м номером. Она лежала у себя в номере пражского отеля, подвязав подбородок резиновым бинтом, глаза еще горели от грима, сердце жарко стучало и полнилось нежностью.

— Да ведь я тебя люблю, je t'aime, — прошептала она в безмолвную телефонную трубку, когда линию уже отключили.

А рядом, в 70-м номере, в этот час от четырех до пяти утра, когда задернутые шторы начинают светлеть, Флеммхен протягивает руки и обнимает Крингеляйна. В этот единственный и нежный час она не продается, а дарит себя. Потому что впервые Флеммхен замечает, что подарить она может не просто радость, не просто удовольствие, а нечто огромное — потрясение, счастье, исполнение всех желаний. Она, словно юная мать, держит мужчину в объятиях, как дитя, которое должно насытиться. Ее пальцы касаются худой от болезни и слабости шеи Крингеляйна. «Теперь все хорошо, — думает Крингеляйн. — Болей нет. Я сильный. Усталый, да, усталый, но я не хочу спать. Я почти совсем не спал с того дня, как приехал в Берлин. Жалко тратить время на сон. Я не хочу уходить, ах, как я хочу остаться! Я не хочу перестать быть. Не хочу — ведь теперь все только начинается».

— Флеммхен, — шепчет он в юное тепло ее тела. — Флеммхен, не дай мне умереть, пожалуйста, не дай мне умереть.

И Флеммхен крепче прижимает его к себе и утешает:

— Умереть! Чепуха. И слышать не желаю. Из-за пустяковой болезни, как у тебя, так быстро не умирают Я буду за тобой ухаживать. У меня есть знакомый, на Вильмерсдорферштрассе живет, он лечит просто изумительно. Он уже вылечил много людей, которые были больны тяжелее, чем ты. Он сумеет тебя вылечить. Завтра утром пойдем к нему, он тебе что-нибудь назначит, и ты поправишься, вот увидишь. А потом сразу же уедем. В Лондон, в Париж, на юг Франции, там уже тепло. И будем целые дни лежать на солнышке, загорим и отдохнем. А теперь давай спать.