Грани миров

— Я удивлен, — проведя ладонью по лбу, медленно произнес Сергей. — Если честно, то в этом есть что-то неестественное. Юра, у которого была повреждена спина, спокойно ходит, не испытывая никакой боли, а Прокоп… Я ведь видел его ноги, когда вытащил из автобуса — они были сплошное кровавое месиво. Прошло меньше недели, а он уже стоит на них и понемногу передвигается. Мне сказали, что из моего мозга торчал осколок…

— Я сам это видел, когда мы вас нашли, — спокойно подтвердил Гаджиев. — Фируза по моей просьбе сохранила осколок, если хотите, она вам его отдаст — будете беречь, как реликвию.

— Сначала я не поверил вашей супруге, когда она мне сказала. Ведь Фируза тоже ваша супруга, как я понимаю?

Возможно, в голосе Сергея прозвучало легкое ехидство, потому что Рустэм приподнял бровь и, усмехнувшись, кивнул:

— Фируза — моя третья жена, — он чуть прищурился. — А вы сторонник моногамии? Имеете что-то против обычая многоженства?

— Что вы, это очаровательный обычай, у вас найдется много завистников, — хмыкнул Сергей. — Я бы сам с удовольствием ему последовал, но боюсь, меня неправильно поймут.

Гаджиев рассмеялся, и в карих глазах его заплясали веселые искорки.

— Молодежь живет по другим законам, — весело сказал он. — Когда моя дочь Халида окончит университет и вернется домой, ей не будет необходимости входить в чей-то дом второй или третьей женой — в селении подрастает достаточно мальчиков ее возраста.

— Кстати, ваша Халида каждый день поит меня парным молоком, и мы беседуем на самые разные темы. Она удивительно развита для своего возраста, но иногда… Знаете, она показала мне свои рисунки животных, и среди них есть такие, например, как махайрод или кавказский зубр. Так вот, ваша дочь утверждает, что они водятся в здешнем лесу, хотя всем известно, что саблезубые тигры давным-давно вымерли, а последний кавказский зубр был истреблен в 1927 году. Знаете, я счел бы это детской фантазией, но уже пришлось увидеть здесь столько непонятного, что…

Лицо Гаджиева внезапно стало серьезным.

— Вы хорошо разбираетесь в естествознании, — сказал он. — Насколько я понял из слов вашей спутницы Ирины, вы микробиолог. Буду откровенен, сегодня я зашел сюда не только вас навестить — я хотел бы просить вашей помощи.

— Буду рад помочь, чем смогу, — ответил удивленный и заинтригованный Сергей.

— Фируза говорила вам, что в молоке наших животных и в крови наших людей постоянно находят какой-то микроб. Я не специалист в этом, но моя невестка Сурая утверждает, что это не какой-то там вредный микроорганизм — не тиф, не холера, не дизентерия. Болезни он никакой не вызывает. Однако врачи из санэпидстанции в Дербенте подстраховываются и не дают разрешения продавать наши продукты на рынке. Могли бы вы, как специалист, разобраться в этом и дать свое заключение?

— Я возьму образцы и проведу исследование у себя в лаборатории. Однако ничего не могу обещать — в смысле благоприятного для вас исхода. Ведь существует множество самых разных кишечных палочек, не только холера и дизентерия. Они безвредны для здорового человека, но могут вызвать болезнь у ослабленного или у ребенка. Вы можете рассказать мне, чем чаще всего болеют дети в вашем селе?

— В нашем селе никто никогда ничем не болеет — ни дети, ни взрослые.

Сергей изумленно поднял брови:

— Даже не знаю, что сказать! За всю многовековую историю ни одной эпидемии, ни одного случая насморка или отравления?

— За то время, что существует наше село — ни одного. Но мы пришли сюда не так давно, всего пару десятков лет назад. Если хотите, я расскажу вам все с самого начала, но разговор будет долог. Достаточно ли вы окрепли, чтобы выслушать меня?

— Готов слушать до бесконечности.

И вот, что поведал ему председатель сельсовета Рустэм Гаджиев.

«Народ наш малочислен, по переписи мы причислены к аварцам, но говорим на бежитинском языке и считаем себя гинухцами. Советская власть и создание колхозов изменили, конечно, кое-что в нашей жизни, но почти всех наших сельчан и без того объединяло кровное родство. В школьные годы я был пионером, потом вступил в комсомол, и меня послали учиться в Тифлис — так тогда назывался Тбилиси — на рабфак — меня и Сабину. О нашем браке родители договорились уже давно, сами мы ничего против не имели, поэтому перед отъездом решено было отпраздновать нашу свадьбу.

Мы были совсем молоды — мне восемнадцать, Сабине шестнадцать. В Тифлисе к нашей молодой семье отнеслись сочувственно, выделили комнату в общежитии. Сабина училась не хуже меня, хотя на нее легли все хозяйственные заботы. В сороковом, когда мы окончили университет, у нас уже было два сына — Гаджи и Владимир. В родное селение мы, если честно, возвращаться не собирались — я вступил в партию, и мне предложили работу в горкоме, а Сабина преподавала в школе историю. Через полгода нам дали квартиру и даже поставили телефон. Я был очень речист, и когда нужно было выступить на собрании с осуждением очередного „врага народа“, это обычно поручали мне — в те годы я был искренне убежден в правоте всего, что делали партия и товарищ Сталин.

В мае сорок первого мы с Сабиной отправили мальчиков на лето к родителям, а через месяц началась война. В начале августа я уехал на фронт. Мог взять броню, но мне было стыдно — мой отец, дядя и пятеро моих братьев ушли воевать в первые дни войны, а в июле на отца и двух братьев пришли похоронки. Володю мы решили оставить пока в селе у моей матери — там питание было намного лучше, чем в тбилисском детском саду. К тому же на Сабину в военное время навалилось столько общественной работы, что ее с утра до поздней ночи не бывало дома.

Осенью сорок третьего меня тяжело контузило, я полностью ослеп на один глаз, и руки у меня все время мелко дрожали. Почти полгода провалялся в госпиталях, после этого комиссовали и отправили домой — в Тбилиси. Там меня поджидали ужасные новости.

Всего за неделю до моего возвращения один рутулец из наших мест привез в Тбилиси жену и сына. Они остановились у нас и рассказали, что в апреле в наше селение пришли люди в форме НКВД, велели жителям собрать свои вещи и в один день всех — в том числе, мою мать, сестер, деда и младшего сына Володю, который во время войны оставался с ними, — вывезли куда-то на машинах, а скот отогнали к даргинцам. Потом пригнали военную технику и разрушили наши дома, так что людям теперь даже некуда было вернуться. В Рутуле ходили слухи, что гинухцев переселили в район Ведено — туда, где до войны жили выселенные в Среднюю Азию чеченцы.

Я немедленно отправился к давнишнему своему приятелю Бэсико Саджая — мы с ним вместе учились, а потом работали в райкоме. Саджая был рад меня видеть, велел жене поставить на стол все самое лучшее, что было в доме, но едва я заговорил о том, что меня к нему привело, он поскучнел.

„Рустэм, дорогой, если не хочешь потерять партбилет, то пока об этом не надо ни говорить, ни думать. С твоими родными все будет хорошо, но сейчас никто ничего не может изменить. Скажу откровенно: хорошо известно, что в прошлом году, когда немцы оккупировали часть Чечено-Ингушетии, чеченцы вели себя предательски, и за это их вывезли за Каспий. Скажу даже, что Иосиф Виссарионович был еще к ним добр — Гитлер на его месте велел бы всех чеченцев от мала до велика отправить в концлагеря. Но район Ведено не может пустовать, поэтому туда решено переселить часть гинухцев и хваршинов. Но об этом не надо много говорить, я уже тебе сказал. Живи спокойно, поправляйся после ранения, воспитывай старшего сына, а через месяц-другой все встанет на свои места. Я уверен, что с твоими родными и с Володей все в порядке“.

Но я был уже не тот молодой Рустэм Гаджиев, который верил любому слову, напечатанному в газете „Правда“. Я прошел войну, я повидал такое, от чего волосы вставали дыбом, и теперь не мог покорно принять совет друга. Я сказал:

„Мои земляки ни в чем не провинились — ни перед партией, ни перед Родиной. Так за что их-то лишили родных домов и родной земли? Куда вернутся мои младшие братья, если не погибнут? И что стало с семьей моего однополчанина чеченца Ушурма Магомедова, который вынес меня после контузии с поля боя? Куда он вернется после войны, если не отдаст свою жизнь за Родину и за Сталина?“