Грани миров

— Здравствуйте.

— Как дела, беглец? А ну, бей пять, — сказал мужчина и с серьезным видом протянул Антону руку ладонью вверх, а когда тот изо всех сил шлепнул по ней своей ладошкой, похвалил: — Удар хороший, стало быть, жив-здоров.

— Вот результаты сегодняшнего обследования, профессор, — очень почтительно произнесла главврач, протягивая ему какие-то бумаги. — Результаты анализов только что привезли — все в норме, как видите. Терапевт, невропатолог и дерматолог его сегодня осматривали и тоже не нашли каких-то изменений. Ноги только исцарапаны.

— Я думаю, — весело откликнулся мужчина. — Мы с супругой сегодня решили пешком к вам прогуляться и видели, по какой дороге он вчера топал. Ничего, до свадьбы заживет. Благодарю вас, доктор.

Главврач извинилась и ушла, отговорившись делами, а Людмила робко проговорила:

— Да вы садитесь, чего вы стоите?

Они сели за стол, и Антоша хотел уже подбежать к черноволосой женщине и забраться к ней на колени, но тут, к его величайшему огорчению, заглянула воспитательница, почтительно поздоровалась с гостями и спросила:

— Антоша сегодня будет учиться? А то уже все ребята собрались.

Антон надеялся, что мама попросит освободить его сегодня от занятий, как в тот день, когда у него болела голова, но Людмила тихо сказала:

— Иди, Антоша.

Пришлось идти, хотя ему очень не хотелось. Петр Эрнестович, проводив мальчика глазами, изумленно спросил:

— Неужели сейчас в этом возрасте уже учатся? Я-то думал, что хоть до школы человеку можно наслаждаться жизнью и бить баклуши.

— Да какое там учение — рисуют, поют, кто буквы не выговаривает, тот с логопедом занимается. Вы посидите, я чаю сейчас вскипячу — у нас тут плитка есть.

— Не надо чаю, — впервые заговорила Злата Евгеньевна, — жарко. Мы сока принесли и пирожков. Только чашки нужны и тарелочки, если у вас есть.

Людмила принесла тарелку, расставила чашки и вновь села, следя, как Злата Евгеньевна аккуратно разливает сок и раскладывает пирожки. Петр Эрнестович, не скрывая своего интереса, внимательно разглядывал младшую сестру.

— Вот ты какая, Люда Муромцева, — мягко сказал он. — Людмила Эрнестовна Муромцева, как твой сын тебя вчера представил.

— А, это! — она отвела глаза от его веселого ласкового взгляда. — Это я с ним выучила, потому что, сколько бывает, что дети теряются — сдадут такого кроху в детдом, и все. А я ведь вас вчера и поблагодарить-то не успела — в таком состоянии была. И вообще… вы, наверное, на меня в обиде — я тогда Сереже не очень хорошо про вас говорила, когда он меня отыскал.

— Ну, с Сережкой вы свои дела сами будете улаживать, — улыбнулся он. — А что до остального, то давай, мы начнем с того, что ты будешь говорить мне «ты».

— И мне тоже, — поддержала мужа Злата Евгеньевна.

Людмила отвела глаза.

— Не знаю, — очень ровным голосом произнесла она. — Мне так как-то непривычно, не смогу, наверное.

— Почему? — удивился Петр Эрнестович. — Между родными ведь только так и положено.

Лицо ее оставалось спокойным, но голос слегка дрогнул:

— Не знаю я, как между родными — у меня родных-то никого и не было, кроме мамаши. В первый раз, когда Сережу увидела, то шевельнулось у меня что-то — сама с ним на «ты» захотела. Но только на одну встречу нас и хватило — не по душе ему эдакая сестрица пришлась.

— Что ты, Люда, — Злата Евгеньевна испуганно дотронулась до ее руки, — Сережа очень тепло о тебе отзывался. И о тебе, и об Антоше.

— Что ж, спасибо ему и за то.

Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее и вздохнул:

— Смотрю я, вы с Сережкой не поладили. Моя вина, мне нет оправданий, — он поднялся, подойдя к окну, какое-то время следил за игравшими на веранде детьми и тихо барабанил пальцами по подоконнику.

— Зря вы берете на себя вину, — возразила Людмила, — вы ничего бы не изменили.

— Конечно, сначала были годы репрессий, потом война, но когда она окончилась, тебе было только девять, я должен был тебя отыскать. Ты не должна была расти вдали от нас.

«Хотя, возможно, она права — это ничего не изменило бы, — невольно мелькнуло у него в глубине сознания. — Она вся в Клавдию, и лицо такое же — безразличное, неживое, беспородное. Сережка-то вылитый папа — любопытный, горячий, в нашу породу. Может, потому у них и нашла коса на камень — слишком разные».

Глаза Людмилы чуть прищурились, и непонятно, что в них появилось — усмешка или вызов, — но ответила она по-прежнему спокойно:

— Я достаточно хорошо знала свою мамашу, поэтому к вам никаких претензий, что нас не искали. Вы ведь сейчас смотрите на меня — отмечаете, что я на нее похожа. Так ведь? А с Сережей, думаете, мы хоть и одной крови, но он в вашу породу пошел, а я вроде шавки беспородной, ко всему безразличной. Только зря так считаете — сердце у меня живое, горячее, не чета мамашиному.

Петр Эрнестович был не столько смущен, сколько потрясен той точностью, с какой она прочитала его мысли, поэтому растерялся и не сразу сумел ответить. Жена его, однако, искренне возмутилась:

— Петр никогда не стал бы думать подобное о своей сестре, Люда! Почему ты такая настороженная, всех в чем-то подозреваешь? Кто-то когда-то тебя, видно, очень сильно обидел, но мы-то пришли к тебе с чистым сердцем! Если Сережа тебе по легкомыслию что-то не то сказал…

— Да чего он мог мне такое сказать, мне говорить не надо — я и без слов умею все понимать!

Петр Эрнестович уже пришел в себя и посмотрел на нее с живым интересом.

— И часто ты так… понимаешь людей без слов? — с любопытством спросил он.

Людмила встретилась глазами с его немного виноватым взглядом и впервые за все время слабо улыбнулась.

— Вы меня простите, если что не так, — неожиданно ласково сказала она. — Я иногда сама не знаю, с чего ерепенюсь. Давайте, я вас все-таки хорошим чаем напою, я индийский люблю — с собой из Москвы специально привезла. За чаем, да за пирожками и поговорим.

— Как хозяйка скажет, — развел руками Петр Эрнестович, которого все больше занимала его младшая сестра.

— Вы спросили, часто ли я понимаю людей без слов, — начала Людмила, когда чай был разлит по стаканам. — Так мне ведь по профессии своей положено их понимать — я, когда роды принимаю, должна роженицу и ребенка всем своим нутром чувствовать. Не всем акушерам это, конечно, дано, но у нас это семейное. Мне Сережа говорил, вы думали, что мамаша тогда от вас в Москву поехала, а она в деревню к бабке подалась. Родила меня, бабке подкинула, а сама в столицу отправилась на работу устраиваться — в нашей деревне тогда после раскулачивания народу мало осталось, двух акушерок не нужно было. В Москве ей и комнату от больницы дали, а забрала она меня, только когда бабка умерла. Квартиру свою я уже сама от роддома получала, квартира не ее. В общем, можно сказать, деревенская я — в деревне родилась и до разумных лет росла. Может, потому и выгляжу беспородной, — она скользнула взглядом в сторону старшего брата. Тот виновато усмехнулся: