Граница нормальности

— Куда это ты так прёшь? — спросил один из подростков.

Никита молчал. Конечно, он слышал, что вот бывает — останавливают на улице и даже деньги отбирают. Кольку уже останавливали так, и Ромку. Ромку, само собой, уже два раза. А вот он в первый раз так попался.

Бежать вроде стыдно. Драться страшно.

— Чё молчишь? — сказал все тот же. — Не хочешь с нами побазарить? Не уважаешь нас? А чё так стрёмно? Старших надо уважать. Правда, Банан?

— Правда, — подтвердил подросток повыше.

— Деньги есть? — спросил третий. Самый низкий из компании. И самый деловой по всей видимости.

Никита молчал. А что тут скажешь?

Высокий словно нехотя стукнул Никиту в глаз. Больно не было. Просто словно что-то взорвалось в голове, и мир стал светлым и нечётким. Из сумки вылетел Генри Аббасович, сверкнули в сумерках белые крылья. Генри Аббасович начал стрелять ещё на лету. Охнул — пока ещё не от боли, пока еще только лишь от удивления — один из подростков. Все повторялось, все было как два года назад. Только вместо собаки были подростки, а вместо Петьки Генри Аббасович.

Генри Аббасович.

Вместо Петьки.

Никита закричал и кинулся вперед, беспорядочно молотя кулаками.

— Ах ты сука, — сказал кто-то. Кажется, низкий. Сильный удар в лицо заставил Никиту сделать шаг назад.

— Отставить огонь! — откуда-то сбоку…

«Откуда?» — подумал Никита.

… закричал Лев Николаевич. — Холодным оружием! Только холодным! Не навредите Никите!

Человечки вылетали откуда-то из-под ног Никиты и стремительно отстреливали веревки прямо в лица подростков, которые тут же словно присасывались своим концом к коже, к одежде — куда попадут. А маленькие черти уже лезли вверх по мальчишкам, на ходу кромсая одежду острыми лезвиями. Закричал Средний, он первым сообразил, что происходит что-то непонятное и страшное. Закрыв лицо ладонями, из-под которых тут же начало сочиться что-то красное, он побежал прочь, спотыкаясь и падая. Банан какое-то время отбивался от маленьких дьяволов, сбрасывал их и рвал, рвал и все никак не мог сорвать с себя веревочки, вцепившиеся ему в лицо и одежду. Никита увидел, как Генри Аббасович, взобравшись по присосавшейся ко лбу подростка веревке, в упор полоснул того по лицу клинком. Банан закричал, обхватил свое лицо ладонями, отбросил попавшего под руку Генри Аббасовича и кинулся вслед за своим товарищем.

Никита огляделся в поисках третьего. Третий просто лежал, уткнувшись лицом в утоптанный снег, обхватил голову руками и скулил. Слабость в ногах заставила Никиту сесть на снег.

— Догнать! — скомандовал Лев Николаевич. — Уничтожить!

— Нет, Лев Николаевич! — Никиту трясло. — Не трогайте их! Они больше не будут!

— Отставить! — тут же скомандовал Лев Николаевич. — Собрать павших. Поздравляю всех! Никита, что за манера плакать по всякому поводу? Завтра у нас двойной праздник! Похороны и свадьба!

— Сколько? — с трудом спросил Никита.

— Что сколько? — не понял Лев Николаевич.

— Сколько… похорон?

— Лейтенант! — крикнул Лев Николаевич.

К нему тут же подбежал бравый Эммануил Петькович.

— Слушаю, командор!

— Сколько у нас павших?

— Пятеро. Один из них особый. Никита задавил Егора Кианыча в драке. Одной левой! — с видимым одобрением глянув на Никиту, добавил Эммануил Петькович.

Откуда-то из темноты, опираясь на клинок, как на костыль, приковылял Генри Аббасович — рот до ушей, лицо в крови, и обломки крыльев за спиной.

— Никита! Ах, здорово! — крикнул он, забираясь на ладошку, подставленную Никитой. — Ты видал, как я его по лицу?

— Никита, — сказал Лев Николаевич. — А что делать с этим? — и чем-то вроде лазерной указки показал на скулившего ничком в снегу подростка.

— Ничего не надо, — сердито сказал Никита. Он уже перестал плакать; сказать по правде, он был ужасно рад, что Генри Аббасович уцелел. — Пусть живет.

— Что ж, воля твоя, — сказал Лев Николаевич. — Но я бы его уничтожил. Сколько ему лет?

— Я не знаю, — сказал Никита. — Лет четырнадцать, наверное.

— Вот видишь, — сказал Лев Николаевич. — Четырнадцать лет, а ничего не понимает. Небо коптит только.

* * *

Немножко в сторону и позже.

Потом Никита в первый раз в своей жизни был на похоронах. На первые, похороны Петьки, его просто не пустили: Лев Николаевич успел сообразить, что Никита все-таки ребенок, пусть даже очень большой и старый. Но в этот раз случай был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком.

Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе.

* * *

Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать.

— Никита, ты отдохнул? — спросила Мария Клавдиевна.

— Ещё немножко, — рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать!

— Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит.

— Действительно, Никита, нехорошо получается, — солидно сказал Антон Петрович. — Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться.

— А как вам с ним справиться, — удивился Эммануил Петькович. — Сравнили тоже. Это ж Никита.

— Антон Петрович, вам-то чего переживать, — сказал Никита. — По физике же у меня пятёрка.

— А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, — ядовито сказал Антон Петрович. — Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать.

Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и — странное дело! — чувствовал себя виноватым.

— Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, — сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез.

— Нет, ну чего вы к нему пристали, — сказал Эммануил Петькович.

— А вас, Эммануил Петькович, я бы попросил помолчать, — сказал Захар Джонович. — Напомнить вам, кто закончил школу с тройкой по физкультуре?

— Ну дела, — сказал Эммануил Петькович и шумно выдохнул воздух. — Я с тех пор стал инструктором по боевым искусствам, у меня звание капитана специальных отрядов, а меня до сих пор этой тройкой попрекают.

— Прячьтесь, — сказал Никита, вглядевшись во что-то снаружи. — Колька с Ромкой идут.