ГРАС. Цикл

«Эта техника требует постоянно помнить о смерти. Знать каждую секунду, что в следующую ты можешь перестать быть, и тогда исчезнет всё. Прекратится привычный ход событий и мыслей, похожий на ленивый досужий треп по ходу не самого интересного фильма. Прекратит существование мир — может быть, только для меня, но если так, то какое мне дело до того, останется ли он «на самом деле»? Будет отнята подаренная кем-то благословенная возможность: поразмышлять... Вспомнил, как над нами, зелеными курсантами школы ФСБ, издевались методологи... Ну, может, я и не умею как следует думать, но зато как мне это нравится...

Вздор. Не может быть, чтобы ничего не осталось. Не верю. Сегодня поверил, ночью, во сне, на секунду. Обнимался со Смертью. Худая костлявая женщина в тонком балахоне салатного цвета, капюшон надвинут на лицо. Поверил на секунду и проснулся от ужаса, чуть не крича: «не хочу!»

Не было никакого желания приподнять капюшон, даже мысли не возникло.

Наворочено в человеке много, но как бы ни были мы сложны, каждым из нас руководит какой-то основной инстинкт. Одна мысль на весь фильм. Уже неплохо. Из всего комплекта вложенных от рождения программ одна является иерархически приоритетной и ведёт человека по жизни. Одним руководит охотничий инстинкт, другим — половой. Третья добросовестно исполняет весь пакет программ инстинкта материнства. А мной, если разобраться, всю жизнь руководил инстинкт самосохранения. Смешно, но это так. Я не слыл трусом только потому, что чувствовал, что противник боится не меньше моего.

Очевидно, все мои как бы необычные способности являются производными от гипертрофированного инстинкта самосохранения, желания предугадать, за каким углом поджидает опасность. Куда можно сунуться, куда нельзя. Где «да», где «нет».

Yes/no-видящий.

Но вот это ощущение бессмертия собственной души, чувство, что я, лично я буду всегда — неужели это просто проекция инстинкта самосохранения на сознание? Вздор, нонсенс. Я же чувствую, что не умру никогда... Хотя здравый смысл против. Индивидуальное бессмертие невозможно. Как это у Чуковского — «Акулов не бывает!»

Кошмарное давление чужих мыслей на психику Ильи, мешающее сосредоточиться и заниматься делом, продолжалось и на мехмате МГУ. Впрочем, ему удалось закончить университет с отличием. Предложение работать в лихорадочно реорганизуемых органах госбезопасности не было для него неожиданностью. Он его предчувствовал и уже задолго до него заинтриговывал девушек, представляясь им чекистом. Помогало, вопреки всем демократическим переменам.

Вот только здесь, в «бункере», было полегче. Его защищенные от электронного подслушивания стены защищали в какой-то степени и мозг Большакова. Может быть, всё-таки поэтому ему было приятно проводить здесь долгие часы. А может, потому, что охранная система особняка и сеть «Вампира» служили как бы продолжением его собственной чрезвычайно развитой интуитивной способности предвидеть события. Приятно было чувствовать себя этаким паучком, притаившимся в центре огромной невидимой паутины, ощущать дрожь тончайших нитей...

Вот, например, на одном из сторожевых мониторов показался молодой человек в темно-синем модном пуховике и меховой шапке, надвинутой, как сейчас принято, на уши. Чуть ниже среднего роста, идет прямо к дверям секретного особняка, вразвалочку, словно чуть пританцовывая. Он всё время так ходит. Илья, конечно, сразу узнал этого молодого человека, но нажимая кнопочку, открывающую замок входной двери, машинально перевёл взгляд в левый нижний угол экрана. Всё в порядке: биоэлектрические датчики на входе тоже опознали прапорщика Ахмерова и сообщили об этом Илье, выведя на экран маленькую цифру «4»,

Через минуту Ренат появился в компьютерном центре.

— Как дела, вахтенный?

— Господин мичман, на субмарине все спокойно. В окно по левому борту стучится русалка, прикажете открыть?

— На подводной-лодке не окна, а иллюминаторы, пехота! «Двойка»!

— А тебе «три» за чувство юмора.

— Бывает хуже, да?

— Вот у Ларькина, например... Армейские сборы оставили неизгладимый след. Год назад, заходя сюда, каждый раз кричал: «Дневальный! Тащи станок!» Еле- еле отучил.

— Какой станок? А-а, вспомнил. Нет, у нас на флоте такой поговорки не было.

У Ахмерова был выходной, но Большаков не удивился появлению прапорщика на службе. ГРАС был для них обоих родным домом, сюда заходили и просто так. Ренат, скорее всего, ехал мимо и забрел покалякать. Ахмеров, увидев лежавшую у стены циновку для медитации, кивнул в их сторону:

— Опять тантры-мантры...

— Молчи, мусульманин;

Ренат почесал в затылке.

— Как обидно сочетаются эти два слова. Лучше бы уж сказал: «Молчи, дурак». Ты лучше не трожь мусульманство.

— Ладно. А ты, дурак, не трожь мою циновку. Неужели трудно запомнить, что это моя святыня?

— Ладно, проехали. Я пришел тебя обрадовать. Затишье кончилось, в понедельник будет работа.

— Такая новость может обрадовать только тебя, трудоголика.

Первое время вспыльчивый Ренат психовал от каждого слова, сказанного Ильей. Трудность была ещё в том, что он порой не знал значения не связанных с техникой сложных слов: «гомогенный», «детерминировать», «неадекватный», и даже «диплодок» и «целомудрие». Несколько раз Большаков чуть не получил по шее. Но у него были два качества, покорившие Рената: непобедимое обаяние и привычка наглеть в минуту опасности. Вообще-то, Илья наглел при любой возможности, но в рискованной ситуации это выглядело геройством. Им приходилось постоянно работать вместе, и Ахмеров научился задумываться, прежде чем обидеться. Впрочем, значение слова «трудоголик» Илья ему уже давно объяснил и пользовался им без опаски.

Между прочим, несмотря на лелеемый им имидж лентяя, было бы несправедливостью сказать, что Большаков трудился меньше других. Обслуживание, проверка и отладка систем «Вампира», программирование, шифровка и дешифровка, оперативная и аналитическая работа по приказу майора Борисова — набиралось, пожалуй, что и побольше. Но он выполнял любую работу с такой фантастической быстротой и легкостью, что у него оставалась масса времени на то, чтобы расслабиться, попить пивка на службе, «крякнуть» очередную стратегичку и сыграть в неё, а то и позаниматься йогой на заветной циновочке. Коллеги привыкли считать его бездельником и норовили подкинуть работенки, обращались по любому поводу — и после всего этого тренер по рукопашному бою майор Борисов ещё возмущался, что Большакова не загнать в спортзал!

— Завтра нас с тобой вызовет майор и поручит придумать, как бороться с «солдатами будущего».

—-Это откуда ж такие сведения? Открылся «третий глаз»? ещё один ясновидящий в наших рядах? — ревниво спросил Илья.

— Просто слышал, как генерал говорил по телефону Юрию Николаевичу: надо, типа, устроить испытание системы. Они там закончили в первом приближении. Седьмой сказал Борисову: возьми, сколько хочешь, бойцов. Но тот говорит: буду один. Плюс один арбитр от ГРАСа. Понял, да? В натуре, десять «терминаторов» против нашего майора.

От склонности к приблатненной лексике отучить Рената было невозможно. Наоборот, временами ею заражались все грасовцы, и даже Борисов вставлял в свою речь эти «короче», «с понтом» и тому подобное — как заметил Илья, намеренно густо, словно для разрядки и затем переходил на нормальный русский язык.

— А подслушивать старших, типа, нехорошо, — укоризненно сказал Большаков.

— Случайно, — шутливо преувеличивая акцент, лукаво оправдывался прапорщик. — Проверял один приборчик.

Создавая Группу по Расследованию Аномальных Ситуаций, начальник отдела науки генерал Яковлев для обеспечения секретности отдал в неё Ахмерова — одного из лучших специалистов по контрпрослушиванию. А раз по контр-, то и по прослушиванию тоже. Тут уж ничего нельзя было поделать. Мастерская этого подвижного человека, быстро перемещавшегося по «бункеру» во время разговора, кишмя кишела локаторами, датчиками, самой разной измерительной техникой, необходимой аномальщикам.