Грас

– И вы не смогли преодолеть это? – бросила она, став агрессивной в свой черед. – Ты потерял ребенка и поэтому решил бросить двух других? По-твоему, это логично? Скажи, тебе это кажется логичным поступком?

Он покачал головой, опустил глаза. Старик , – подумал я. – Ты всего лишь жалкий старик, Тома Батай. Он отпил глоток; вино слезилось по изгибам бокала, его рука дрожала.

– Я ушел не из-за Орельена. Не только. Во всяком случае, не из-за вас. Наоборот, оставить вас было труднее всего… Я ушел, потому что должен был уйти. Потому что для меня не было другого выхода.

– Из-за чего тогда? – спросила Лиз, осушив одним духом свой бокал в каком-то алкоголическом озлоблении. – По какой такой «высшей» причине можно бросить своих детей?

Взгляд Тома застыл. Его безупречно выбритый подбородок задрожал, словно его обвинили в преступлении, которого он не совершал.

– Я вас не бросил. Посылал деньги вашей матери. Каждый месяц, до вашего совершеннолетия. Помогал ей…

– Ну да. Переводы на ее счет, так, чтобы не узнать, где ты был!

– Деньги ничего не решают. Если, дожив до своих лет, ты этого не понял, это и впрямь серьезно.

– Я знаю… Знаю… – Тома пристыженно покивал головой, напомнив мне пластиковых сенбернаров у заднего стекла машин. – Собственно, – сказал он тихо, – чтобы объяснить вам, почему я ушел, я должен объяснить, зачем вернулся.

Вопрос с большой буквы. Мы это поняли. Лиз окликнула «поющую сороку» и заказала бутылку вина; бокалами нам, разумеется, уже было бы мало.

Грас Мари Батай (то, что от нее осталось), 21 июля 1981 года, спальня, 01.02 на радиобудильнике

Мне нечего сказать о Барселоне, мы туда не поехали: профессиональная необходимость. Никакого самолета в Испанию, ты в Шанхае – «новое отделение, форс-мажорный случай». На нашу годовщину ты говоришь о скороварках с чертовыми ограничителями.

А я? Разве я не форс-мажорный случай?

Очевидно, нет.

Эти бесконечные «скоро»; моя жизнь уже не имеет смысла.

Я закрываю глаза, мысленно воссоздаю ночную Барселону, увиденную с самолета. У меня есть опыт. Я сидела возле иллюминатора и долго прижималась носом к стеклу, изумленная тем, что проплывало внизу, огнями этого города, такого прямолинейного, который с высоты казался микропроцессором. Огромные черные прямоугольники, разделенные световыми линиями, геометрические формы, невероятная и величественная топография, в которой тонул мой взгляд, оранжевое головокружение. Я пыталась угадать назначение некоторых источников света. Сад? Бассейн? Улица? Окружная дорога? Дом, здание, билдинг? Все эти методичные малые пожары казались мне такими же непонятными, как интегральные микросхемы. По мере того как город удалялся и мы набирали высоту, за стеклом иллюминатора становилось все чернее и чернее; вскоре осталась одна только чернота. Ты, сидя рядом со мной, заказал себе виски, я даже не поняла.Так я себя и чувствую. Как ночная Барселона, увиденная с самолета. Словно моя жизнь постепенно остается у меня за спиной, становится все более неразличимой; убийственная улыбка, приставшая к лицу.

Дети возвращаются из лагеря только в следующую пятницу. Ты – в следующий понедельник. Девчонка – через несколько дней. Я чувствую себя обкраденной. Опустошенной, ограбленной.

Зажигаю все лампы, но темнота медлит уходить. Впервые дом меня пугает. Все трещит, лопается, громом гремит меж стен. Я растрескиваюсь изнутри. Гнусь, ломаюсь. Я пороховая бочка, не знающая, когда может взорваться.

Через несколько дней принц Чарльз женится на леди Диане. Чужое счастье мне отвратительно, я не включаю телевизор. Остаюсь в тишине, большую часть времени лежа – сон, чудесная бездна! Больше незачем понимать, искать, копаться во всем, ворошить комья грязи. Не быть здесь. Остановившаяся. Обезглавленная.

В моей голове вертится песня, короткая песенка, в которой поется: «Коли не будет меня – не будет тебя, и горе уйдет в никуда».

Я глотаю таблетки, одну за другой, как наши дети разноцветные конфеты, которые носят, словно бусы, на своих гладких шейках.

Коли не будет меня, не будет, не будет…

Я опустошила больничную аптеку.

* * *

Лиз попробовала вино, кивнула официанту, потом уставилась на нашего отца.

– Ты умираешь?

– Нет. Умирает только моя память.

– То есть?

– У меня недавно определили болезнь Альцгеймера. Скоро я вас забуду. И ее тоже забуду.

– Маму?

– Вашу мать? Да, верно. Я все забуду, а потом и в самом деле умру. Но я говорю не о ней, Лиззи. Я говорю о Кристине.

Моя сестра дернулась при этом имени – «Лиззи». Наверняка отец был единственным, кто звал ее так. Я же со своей стороны дернулся из-за «Кристины». Опять эта – тина, опять и опять. Похоже, эта девица разрушила нашу жизнь, а от нее самой во мне не осталось совершенно ничего.

– Вы ее помните?

Лиз кивнула, я смотрел на вино в своем бокале. Моя правая нога под столом начала неудержимо дрожать.

– Ты был слишком маленький, Натан. Но ты-то, Лиз! Твои волосы… Зачем ты сделала это со своими волосами?

– Несколько лет назад мне захотелось изменить внешность. Ты не увиливай.

Наш отец как-то осел на своем стуле, неуловимо ссутулился, показался более изможденным. Он потер себе висок и состроил машинальную, кривую улыбку.

– Я здесь… как в паломничестве. Ради вас, ради нее. Мой уход связан с ее уходом, и прежде чем все забыть, я должен был вас увидеть. Объяснить вам, почему я исчез, прежде чем исчезну по-настоящему. Похоже, что этот Альцгеймер похож на слоеное мороженое. Память тает слоями… Воспоминания распадаются слой за слоем, сначала совсем недавние, потом более старые… Произошедшее тридцать лет назад для меня живее того, что произошло вчера. В этом-то и проблема… Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь помнил о ней, потому что скоро я уже совсем ничего не смогу вспомнить.

– Я ни слова не понимаю из того, что ты тут несешь, – бросил я, задетый тем, что он вернулся не ради нас, а ради чего-то другого.

На самом деле я начинал понимать. Воспоминание вибрировало во мне как струна – но я не был готов услышать звук, который она издаст.

– Я был влюблен. Я влюбился в нее, безумно влюбился. Ваша мать была женщиной, с которой я жил, но Кристина была женщиной моей судьбы.

Мне показалось, что сестра сейчас поперхнется.

– Женщина твоей судьбы? Да она же была почти подросток!

– Знаю. Я тут ничего не могу поделать. То, что произошло между нами, это как природная катастрофа. Как… как… – Он подыскивал слово, но не находил. На его лице появилась легкая паника; он выпил глоток вина, мы ждали в молчании. – Как землетрясение! У нас с Кристиной было как землетрясение. Это жестоко, простите вы меня или нет – не имеет значения. Мне больно в этом признаться, но я ни о чем не жалею. Я испоганил вашу жизнь, жизнь вашей матери… Я этим не горжусь, наоборот. Уже в то время я смотрел на себя в зеркало и спрашивал себя: «И кто ты после этого? Кто ты такой, чтобы так поступать?» Справедливо или нет, но я всегда считал себя неплохим человеком, у меня были свои принципы, ценности… Обман все это. Я ненавидел себя, но ничего не мог поделать. Ничто не заставило бы меня поступить иначе, какой бы ни была цена. Я мог бы вам солгать, но я должен сказать правду: у меня нет никаких сожалений. Если бы пришлось сделать это снова, я бы опять поступил так же.

Его глаза покраснели, словно он собирался заплакать. Я искал эту девчонку в глубинах своей памяти; и тогда мне явился образ из моего сна – великолепная девушка с бритой головой. Этот образ был словно попаданием пули в мой череп, осколками взрыва.

– Знаете, я боролся… месяцами боролся. Кристина тоже боролась, но это сражение было проиграно заранее. Не знаю, довелось ли вам встретить такую любовь. Я вам желаю этого, правда. Без этого жизнь ничего не стоит. Глупо… Я знаю, что говорю, как старый дурак. Я старый дурак, и у вас есть все причины меня ненавидеть. В любом случае – слишком поздно. Скоро я совсем не смогу говорить, буду забываться где угодно, как старый умирающий пес. Так что вы будете отомщены… Это всего лишь вопрос времени.