Граждане Рима

Уна почувствовала неистовую, танталову жажду облегчения, но загвоздка была в том, что все вокруг никак не хотело складываться в единое целое, никто до конца не понимал, что произошло.

И Сулиен тоже обратил внимание на царившую кругом атмосферу, прежде чем Уна успела что-нибудь сказать. Магазин, казалось, открыт не так давно, однако через прилавок ему была видна задняя комната, откуда мужчины, сажавшие хлеб в печь и раскатывавшие тесто, явно не хотели выходить, чтобы обслужить покупателей или хотя бы разложить товар по полкам; мальчишка, которого они время от времени посылали за прилавок, спешил обратно к происходившему там разговору.

— Думаю, он жив или недавно был жив… — шепнула Уна. — Думаю, его показывали по дальновизору. Все что-то знают.

Сулиен на мгновение уставился на нее, а затем подошел и окликнул булочников с прямотой, которая даже несколько поразила Уну:

— Эй, мы со вчерашнего дня в дороге, что-то пропустили?

В Риме, хотел было добавить он, но булочники поняли его с полуслова. И им это было приятно, лица озарились белозубыми улыбками, горячим желанием поскорее поделиться новостью; своей неосведомленностью Сулиен словно преподнес им подарок. Они ринулись к нему, отпихивая друг друга, готовые чуть ли не подраться.

— Так вы не знаете? Но хоть знаете, что сегодня была церемония?

— Нет, — приветливо признался Сулиен. Уну обуревали противоположные чувства, чутье подсказывало, что им следует быть более осторожными, ей хотелось вытянуть из этих людей информацию на свой манер.

— И где вы только были? Слушайте, это показывали по дальновизору, кто-то выскочил из толпы…

— Сначала ничего видно не было, — прервал его помощник булочника, — только слышно, как кто-то кричит.

Булочники снова дрались за право рассказать о случившемся — выиграл старший.

— Были слышны только крики, но потом изображение сдвинулось, и показали парнишку на пьедестале… то есть на статуе, и император, кажется, решил, что это Марк Новий, но!.. — Булочник хлопнул в ладоши и свирепо ухмыльнулся; Уна с Сулиеном обменялись взглядами, в которых сквозила неприкрытая тревога и надежда. — Так вот, они ничего не сказали, не объяснили. Не понимаю, как такое может быть!

— Что вы имеете в виду? Что случилось потом? — требовательным тоном спросила Уна, и голос ее прозвучал на удивление громко.

— Прервали. Запустили какую-то музыку.

Стоявший за ними старик вмешался с подлинно юношеским негодованием:

— А теперь притворяются, что ничего не было! Что-то там такое творится, и они не хотят, чтобы он про это сказал. Просто отвратительно. Он сказал, что Лео и Клодию убили, я тоже всегда так думал!

— Может, это и не он был, — сказал до сих пор молчавший мальчуган.

Присутствующие повернулись к нему, и снова на их лицах появилось радостное выражение.

— Ты ж даже не смотрел! А почему прервали речь? Сам император назвал его Марком!

— Может, он ошибся.

Все снова враз заговорили, да с таким жаром, что Уна с Сулиеном при желании могли бы уйти не заплатив. Возбужденные поиски общественного дальновизора ничего не дали, они были слишком далеко от центра, а когда наконец нашли маленький частный передатчик на углу возле кондитерской, оказалось, что, что бы ни случилось, повтора не будет.

Уна чуть не разбила экран, не желавший выдавать свои тайны. Миллионы людей видели Марка. Естественно, изображения Марка на погребальной церемонии тоже не повторяли, хотя, как последнее средство, она хотела бы посмотреть их, словно при достаточно пристальном изучении они могли бы приоткрыть завесу, не говоря уже о том, чтобы увидеть его лицо.

Пока же не было даже намека на какое-либо объяснение. И хотя они уже успели выслушать множество рассказов о появлении Марка на Форуме, подробности всегда были разные, и, когда они возвращались к машине, у них не было полной уверенности в том, что же произошло на самом деле.

— Значит, он добрался и еще четыре часа назад был жив, — задумчиво произнесла Уна. — И по-прежнему жив… так должно быть, кто же решится убить его после того, что он сказал? По крайней мере, именно этого он и добивался. Но тогда… почему они не говорят, да, он жив, это чудо?

— Четыре часа — не так уж много, — сказал Сулиен, хотя противоречивость и замедленность, с какой поступали новости, поубавили оптимизма, который он, разумеется, пытался себе внушить. С одной стороны, теперь ему легко было повторять Уне, что они наверняка знают — Марк в безопасности; а в то же время из-за самой этой легкости слова его звучали неубедительно. — На том, что мы делаем, это сказаться не должно. Единственное, теперь мы знаем, что ехать в Рим стоит. Он хотел встретиться с нами там. Если все в порядке, то так и будет.

Уна в отчаянии поймала себя на мысли, что, даже если Марк исполнил задуманное, для нее он все равно безвозвратно потерян, и если она снова увидит его, то в какой-нибудь огромной зале, которую она даже не могла представить, где он будет ждать и где сказать будет ничего нельзя. И ей хотелось расплакаться от отвращения к себе: как она смеет придираться, когда речь идет о спасении Марка?

Дама все еще спал, но проснулся, встрепенувшись, почувствовав их беззвучное приближение. Он глядел на них ничего не понимающим взглядом, часто моргая, веснушки снова стали похожи на россыпь темных маленьких ран на белой как мел коже.

— Долго я спал? Теперь могу вести опять.

— Минут сорок, не больше, и вести ты все равно не можешь, — сказал Сулиен. И стал делить еду. Дама ел медленно, лицо его стало замкнутым, и Сулиен вспомнил, как он не любит, когда кто-нибудь видит его за едой. Впрочем, теперь он делал это так, что его увечье было почти незаметно, только хлеб держал на сложенной горсткой ладони, а не сжимал большим и указательным пальцами, поддерживал локоть левой руки правой и, пожалуй, чуть больше обычного наклонял вперед голову. И все же он хранил молчание и не глядел на Уну и Сулиена. Тело его было напряжено, он словно ожидал чьего-то недоброжелательного выпада, хотя Сулиена так и подмывало сказать, скорее от отчаяния, чем из сочувствия: никто ничего не заметит, если не будет знать заранее, по крайней мере если ты не будешь сидеть с таким видом.

Он пересказал Даме услышанное, Уне это было бы слишком тяжело. Они с Дамой словно молча сговорились никогда впредь не общаться друг с другом наедине, а лишь непременно вовлекая в это общение Сулиена.

Выслушав его. Дама невозмутимо произнес:

— Четыре часа — это немало. Надо ехать.

Сулиен вздохнул: он знал, что руки Дамы часа через полтора снова онемеют от боли и усталости; непереносима была и сама мысль о том, что из-за этого они будут привязаны к месту — это было хуже, чем та опасность, которая может из этого воспоследовать.