Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Взгляд ее остановился на черном пианино с запыленной крышкой. Подошла неуверенным шагом, как бы помимо своей воли, открыла, положила на клавиши тонкие пальцы. В пустой комнате зазвучал режущий ухо фальшивый аккорд. Брр! Расстроено, ей стало неприятно. Испугавшись своего недовольства, обернулась, поймала улыбку Бриха.

Он подошел, молча расстегнул ее забрызганную грязью куртку, помог снять. Ирена не сопротивлялась, даже когда Брих мягко обхватил ее сзади за опущенные плечи и усадил в старое кресло.

И стало ей очень хорошо. Она все поняла и поверила, когда Брих наклонился к ней и после долгого молчания шепнул на ухо:

— Отдохни, Ирена! Ты — дома…

На третий день утром он проводил ее на вокзал и подождал на перроне, пока поезд не тронулся.

После этого двинулся знакомым, исхоженным путем в железобетонное здание компании. Когда он, в единственном оставшемся у него костюме, появился в дверях своего отдела и решительно ступил внутрь, его засыпали удивленными вопросами. Он принял их со спокойной улыбкой.

— Глядите-ка, Брих вернулся!

— Как же так? Не ждали мы вас уже сегодня!

А рассудительный Главач сказал:

— Вы правы, коллега! Погода сумасшедшая, как влюбленная девчонка. Потерпите лучше до лета!

Брих скромно уселся за свой стол и тотчас заметил, что место напротив пусто. Только на стекле стола валялся обгрызенный мундштук вишневого дерева и черный очешник. Ландова тихонько объяснила, что Бартош побежал на какое-то совещание. Брих кивнул.

Он принялся за работу. Несколько позже, подняв голову, увидел за стеклами «аквариума» изумленное длинное лицо с величественной сединой на висках и усмехнулся про себя. Пусть смотрит!

Вскоре стеклянная дверь отворилась, и Мизина позвал к себе племянника. Дядя сел на свое место и принял позу начальника: вытянув правую руку на столе, откинулся на спинку кресла, на столе было разложено «Руде право», на праздничном костюме цвета спелых слив поблескивал партийный значок.

В таком виде Мизина ожидал назначения на должность властителя отдела. Назначение все не приходило, и Индржих Мизина начал беспокоиться.

Что такое, к чему эти проволочки, черт возьми? Вот бюрократы — раньше это было делом нескольких дней, а теперь все зависит от множества интересов различных людей, которым надо понравиться, — быть может, даже от этого заплесневелого Бартоша!

Мизина яро ненавидел его, но умел владеть собой.

На письменном столе Мизины возвышалась аккуратная стопка брошюр с произведениями классиков марксизма-ленинизма, которые он, не выбирая, купил в ближайшей книжной лавке. Дайте мне эту, и ту, и еще вон ту: «Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны»… — Мизина с изумлением прочитал заголовок, но подумал свое. Ишь ты! Дома он на всякий случай тщательно разрезал книжки и отчеркнул первые попавшиеся абзацы красным карандашом; даже попытался прочитать одну из них, чтобы при случае высказать свое мнение, но не выдержал. Пхе! Ох, этот Бартош!

Иногда Мизина приглашал Бартоша к себе в «аквариум»; ему уже трудно стало придумывать достаточные и не вызывающие подозрения предлоги для долгих восторженных разговоров о партии и рабочем классе. Он припоминал, раздувая до невероятных размеров, унижения, которые выпали на его долю в капиталистической республике. Постукивая пальцем по очередной статье в газете, он так усердствовал, что на щеках его выступали пятна гнева.

— Скоро господа империалисты доиграют свою позорную роль, товарищ, — взволнованно восклицал он, ястребиным оком впиваясь в равнодушное лицо Бартоша. Этот тип только кивал головой без всякого интереса и молчал как пень. Так, так! Но безразличие собеседника не сбивало Мизину с толку, и он продолжал развивать свой наступательный порыв.

— Теперь, — пылко вещал он, — когда я понял и нашел свою задачу — служить рабочему классу и всемирному прогрессу, — пойми, товарищ, я естественно, всей душой стремлюсь отдать себя в распоряжение партии, отдать мои способности и усердие, стремлюсь расти — ты меня понимаешь…

С беспокойством и тихой ненавистью подмечал он скептическую усмешку на губах этого тощего, хладнокровного коммуниста, слушавшего его восторженные излияния; подстегиваемый равнодушием собеседника, он достигал патетических высот, но смутно чуял, что стреляет мимо цели, что залпы его не в состоянии проломить стену недоверия и явной, до дерзости откровенной насмешки.

Мерзавец! Мизина весь дрожал, раздумывая по ночам о работе, ворочаясь на перине подле спокойно дышащей жены. Все это может стать опасным! Теперь нужно одно — продержаться! Только продержаться!

Однажды он позвал Бартоша и в разговоре как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, товарищ, не понимаю я некоторых людей! К примеру, инженер Слама. Не то чтобы я имел что-то против него… Нет, нет! Слама — хороший человек. Но вчера он мне признался, что смоется с общего собрания, потому что вечером ему надо сидеть с дочуркой. Его жена уехала в деревню к матери. Хорошо, я понимаю это, но ведь можно было попросить соседку, верно? Если бы что серьезное — ладно, но… в деревню к маме! В такое время, когда решается все… и общее собрание, — это уж, по-моему…

Бартош и бровью не повел. Кивнул, устремил на Мизину колючие глаза и сказал:

— Будь так добр, не составишь ли ты для меня список всех, кто позавчера сбежал с собрания?

Он высказал свою просьбу твердо и с таким серьезным видом, что Мизина согласился, тут же торопливо вынул лист бумаги и начал вспоминать имена, прямо трясясь от усердия. Подал список терпеливо ожидавшему Бартошу, тот взял его кончиками пальцев и, не глянув на фамилии, порвал и клочки бросил в корзину.

— Вот так, уважаемый товарищ, это делается, запомни на будущее. И если случится, что ты будешь конкретно не согласен с кем-либо из товарищей, — скажешь это ему в глаза, при всех!

Мизина понял, что попался, как мальчишка, но еще совладал с собой.

Ему даже удалось добиться назначения заместителем уполномоченного партийной десятки в бухгалтерии; он взялся за эту работу засучив рукава и был до того инициативен, что заслужил прозвище «товарищ Усердный». Узнав об этом, рассудил, что повредить ему это прозвище не может, и не стал возражать. Но он почувствовал, что члены парткома — этого ненавистного ему божества — не принимают его всерьез; это его задело, и он решил их переубедить. Вечерами он по собственному почину изготовил подробный список своей десятки, разработав со сметкой бухгалтера и статистика ведомость учета посещения собраний, которую разграфил цветными карандашами. Эта ведомость произвела эффект. Мизина выписал все партийные газеты. Он первым являлся на партийные и профсоюзные собрания и выступал в прениях с рвением честолюбивого школяра.

В воскресенье он даже облекся в старые обноски, незаметно выскользнул из дому и отправился на субботник в парк. Там всю первую половину дня он самоотверженно единоборствовал с тачкой и липкой глиной и вернулся домой, разбитый непривычным для чиновника трудом. Вторую половину воскресного дня он пролежал пластом на кушетке, тяжко вздыхая и думая о жизни в самых мрачных тонах.

Но, несмотря на все эти хитроумные меры, назначение все не приходило. В чем я ошибся? — ничего не понимая, спрашивал себя Мизина.