Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

— Запиши: партком, обсудив заявление товарища Мизиновой, единогласно пришел к мнению, что… Как бы это сформулировать? Что, несмотря на приведенные обстоятельства, мы по-прежнему считаем ее членом партии… Потому что убеждены в ее честном отношении к партии и к людям — именно за ее откровенное и искреннее признание собственных слабостей… Партком выносит решение, чтобы впредь все его члены оказывали Мизиновой внимание и помощь… Записала?.. Убеждены, что у нее есть все предпосылки для того, чтобы расти в человеческом и партийном смысле… Вот так, Иржинка, и не иначе! Довольна? Ну, выше голову, девушка!

Выше голову! — твердила она про себя, торопясь домой. Они тебе верят, верят, что у тебя, боязливого цыпленка из буржуазной семьи, есть предпосылки… Нет, теперь я не имею права их разочаровать! Нельзя!

И после, на каждом шагу, она ощущала бдительное и терпеливое внимание к себе. Десятки рук, десятки глаз поддерживали ее, никто никогда не спрашивал о том, о чем она сама не заговаривала, но стояли за нее. Давали разные мелкие поручения, как могли выпрямляли тоненький росток ее веры в себя. Она все исполняла образцово и охотно; много читала. Сначала беллетристику: Горький, Шолохов, Алексей Толстой. На одном дыхании прочитала хождение по мукам двух сестер. Катя, Даша, — нет ли и в моей судьбе хоть капельки схожего с вашей? Выше голову, Иржина! Когда-то ты думала, ничто на свете не поставит тебя на ноги, тебя, разбитую на мелкие, острые осколки. Только теперь ты начинаешь дышать полной грудью, выпутываться из пустых сетей своей семьи.

Чем ближе узнавала она настоящую жизнь, тем дальше отрывалась, освобождалась от затхлой Виноградской квартиры. И сознавала это. Стала там чужой. Разве это мой дом? Это только неуютная, грязная ночлежка, куда ходят спать по глупой инерции. Домашние тоже заметили в ней перемену. Дома Иржина молчала, как бы брезгливо уединялась в своей комнате, за ужином едва поднимала глаза от тарелки, а доев, быстро уходила к себе.

— Дитя мое, доченька! — вздыхала мать. — Что с тобой? Кто тебя отнимает у меня? Ты ведь моя единственная дочурка, я люблю тебя… только для тебя и живу… куда же ты удаляешься? Даже в церковь не хочешь пойти со мной… Слышала бы ты, как прекрасно истолковал брат Папоушек Девяносто пятый псалом: «Пойдемте, воспоем Господу, воскричим скале спасения нашего…» Отвернись от мирских дел, душенька моя, думай о спасении души в такое злое, бурное время…

— Оставь ее, — с горечью обрывал отец причитания матери. — Не хватало еще умолять барышню! Ты стара и глупа, ничего не понимаешь. Таково нынешнее поколение! Союз молодежи — пфф! Бригады, мяуканье под гитару о трудовых подвигах, собрания! Мы-то не пели, мы работали, трудом завоевывали свое место под солнцем…

Иржина молчала, и это еще пуще его подхлестывало. Отец не понимал ее, ненавидел в ней что-то неведомое, опасное, разраставшееся с каждым днем. Но пока не срывался — голова его была забита собственными неудачами.

— Что молчишь? — спросит, бывало, за столом. — Пень ты или моя дочь? Мы с матерью противны тебе? Эти сопливые политиканы тебе милее, правда? Ну, ну…

Иржина вдруг поняла, что родители ей совершенно чужды, что она наблюдает за ними холодно и без робости, как за насекомыми, кишащими за стеклом; из врожденного, всю жизнь внушаемого почтительного отношения к родителям запрещала себе презирать их, стискивала зубы. Подальше от них. Она уже по-новому оценивала отца. Его глупую скаредность, отсталость. Лицо Тартюфа-активиста, которым он прикрывал перед всеми свои карьеристские устремления. Злой, жалкий лицемер! Эти мелкие пристрастия, поглотившие все его сердце! Возвращается, довольный, с собраний — и тут же включает приемник, чтобы с жадностью выслушать известия с другого берега… Его осторожничанье, его мелочные расчеты! Спекулянт! И это — мой отец? Дома он сбрасывает маску и, чувствуя себя в полной безопасности за запертой дверью, дает волю инстинктивной ненависти ко всему миру. При этом он даже не обращал внимания на присутствие дочери, считая ее слишком ничтожной и слабой, чтоб еще и перед ней ломать утомительную комедию. Прочь от него, от его ядовитой болтовни, от фальшивых слез матери, от религиозного фанатизма, который совсем затуманил ее мозг, прочь от каркающих предсказаний конца света, от фарфорового сервиза, которым никто никогда не пользовался в ожидании свадьбы дочери из порядочной семьи, прочь от этой железной шкатулки с деньгами, которую она вынуждена называть бабушкой, — прочь от всего этого!

Постепенно, шаг за шагом, Иржина обретала союзников. Узнала историю своего кузена, познакомилась с Иреной, они подружились. Иржина навещала ее, и обе подолгу сидели в маленькой комнате на Жижкове, рассказывая друг другу о себе. Как близка стала Иржине эта светловолосая женщина! Вместе с нею Иржина радовалась ребенку, который скоро родится, задумывалась и над своей судьбой. Ничего не поделаешь, она, эта судьба, имела одно лицо, один только человек мог стать отцом ее ребенка, если…

И вот теперь этот человек стоит под окнами ее комнаты, ждет. Иржина узнала бы его даже среди тысячной толпы.

Прижала руку к сердцу. Оно так сильно билось в узенькой, несмело выгнутой груди.

Услышала: в прихожую вошел отец. Хлопнула дверь столовой, прошлепали в прихожую шаги матери. Родители тихо о чем-то заговорили, отец с каждым словом повышал голос. Видимо, что-то случилось, Иржина затаила дыхание, прислушиваясь.

В прихожей застучала бабушкина палка — старуха ковыляла в столовую ужинать, что-то ворча своим скрипучим голосом; ее появление прервало диалог отца и матери.

Когда Иржина вошла в столовую, там полыхала ссора между отцом и бабкой: речь шла о доплате старухе на питание; они торговались за каждый грош, как базарные перекупщики. Старуха вытащила из кармана черной юбки записную книжку и обличала зятя, постукивая скрюченным когтем по записи расходов.

— А рыбу вашу я в рот не брала! — упрямо каркала она. — Тухлая она! Хотите отравить меня, смерти моей ждете?

И она застучала палкой по полу, как всегда угрожая своим отъездом.

Иржина не узнавала сегодня отца. Что с ним произошло? Он вышел из себя, глаза его злобно сверкали; ударил кулаком по столу так, что посуда зазвенела, схватил тарелку, швырнул на пол.

— Хотите меня до сумасшествия довести?! — взревел он, драматически хватаясь за сердце. — Уже и дома покоя нет! Все вы против меня сговорились! Я работаю, прямо кровью харкаю, а вы… Ну и ступайте к своей Каздовой, черт с вами! Подавитесь своими деньгами!

Безобразная сцена не прекращалась, подстегиваемая причитаниями матери. Бабушка, дрожа, встала, стукнула палкой об пол. По лицу ее катились старческие слезинки, что отнюдь не смягчило ее. Ни за что! И она без слова поплелась в свою нору, оставляя всех в неуверенности относительно своего замысла; но сегодня это было безразлично Мизине: в нем не утихали пережитое унижение, которое ему пришлось вытерпеть, разочарование и ярость, им нужен был выход.

Вот он, нашел! Прищуренными глазами посмотрел на дочь. Ее невозмутимость выводила его из себя, и Мизина, содрогаясь от ненависти, следил, как тихо и молча Иржина ест, словно все происходящее ее не касается, страшно далекая, строптиво-отчужденная, это он счел оскорблением себе, неслыханной дерзостью. И впервые за долгие месяцы сорвался. Отшвырнул нож.

— Ну что, доченька! — проговорил он злобно. — Молчишь! А что думаешь, осмелюсь спросить? Тебе все равно, да? И если б нас с матерью поубивали, ты тоже спокойно продолжала бы есть, а? Презираешь нас? Сдается, не по вкусу мы тебе!

Он подогревал себя собственными словами.

Иржина прямо посмотрела ему в глаза и молча продолжала есть. На какую-то долю секунды отец уловил ее смелый, холодно-спокойный взгляд. Вскочил, наставил на нее указательный палец:

— Ну, так проваливай и ты из моего дома! Бесстыдница! Вижу, что в твоей замороченной башке делается! Убирайся к своим, большевичка! Валяйся со своим беспортошным любовничком… Он уже ждет не дождется!

Иржина без единого слова положила прибор и встала, бледная как плат.