Гражданин Галактики (сборник)

Юний удалился и вернулся с плотным темным хлебом, сыром и чашей. Мне он не предложил ничего, и, думаю, не из-за барьера. Он плеснул немного на пол и начал закусывать. Пол был глиняный; стены из грубого камня, потолок покоился на деревянных брусьях. Возможно, это была копия его жилья в Британии, но я не эксперт.

Я больше не задерживался. Не только потому, что вид хлеба и сыра напомнил мне о том, что я голоден, но и потому, что Юний обиделся. Не знаю, отчего он завелся, но он принялся с холодной скрупулезностью разбирать меня, мои вкусы, предков, внешность, поведение и способы заработать на жизнь. С ним вполне можно было общаться — пока с ним соглашаешься, пропускаешь оскорбления и выслушиваешь советы. Такого обращения часто требуют старики, даже когда покупают баночку присыпки за тридцать пять центов. К этому скоро привыкаешь, и уступаешь, не раздумывая, иначе прослывешь наглым сопляком и потенциальным малолетним преступником. Чем меньше уважения заслуживает такой старикан, тем больше его к себе требует. Так что я ушел, все равно Юний не знал ничего полезного.

Проходя мимо двери пещерного человека, я увидел, как тот выглядывает из своей пещеры. Я сказал ему:

— Не принимай близко к сердцу, Джо-Джо, — и пошел своей дорогой.

И уткнулся в очередной невидимый барьер — в наших дверях. Я потрогал его, сказал тихонько: «Я хочу войти». Барьер растаял и восстановился за спиной.

Мои резиновые подошвы ступают тихо. Звать Чибис я не стал, вдруг она уснула. Ее дверь была открыта, я заглянул. Она сидела по-турецки на своем невероятном восточном диване, укачивала Мадам Помпадур и плакала.

Я тихонько отошел, потом шумно, посвистывая, вернулся, и позвал ее. Она выскочила, с улыбкой на лице и без следа слез.

— Привет, Кип! Что-то ты совсем провалился.

— Парень слишком болтлив. Что нового?

— Ничего. Я поела, тебя все не было, я и вздремнула. Ты меня разбудил. Нашел что-нибудь?

— Дай я закажу ужин, буду есть и рассказывать.

Я подбирал последние капли подливки, когда появился робот. Он был такой же, как и первый, только спереди у него мерцал золотом треугольник с тремя спиралями.

— Следуйте за мной, — сказал он по-английски.

Я посмотрел на Чибис.

— Разве Мамми не сказала, что вернется?

— Сказала, кажется.

Машина повторила:

— Следуйте за мной. Требуется ваше присутствие.

Я взбесился. Мне приходилось получать много приказов, зачастую — бестолковых, но никогда еще мне не приказывал кусок железа.

— Выкуси, — сказал я, — Тебе придется меня тащить.

Не следовало так обращаться с роботом. Он потащил меня.

Чибис завопила:

— Мамми! Где ты? Помоги!

Из машины послышалась ее трель.

«Все в порядке, милые. Слуга приведет вас ко мне».

Я сдался и пошел следом. Беглец со склада бытовой техники завел нас в лифт, провел коридором, где стены жужжали, когда мы проходили мимо. Провел через огромную арку, увенчанную треугольником со спиралями, и заточил в какую-то клетку у стены. Стенок у клетки не было, но мы попытались пройтись — и наткнулись на барьер из этого идиотского твердого воздуха.

Не приходилось мне видеть помещений огромнее. Треугольное, не стесненное ни сводами, ни колоннами, с теряющимися вдали стенами и таким высоким потолком, что под ним вполне могла разразиться гроза. Я чувствовал себя муравьем в огромном зале; хорошо, что мы держались у стены. Зал был не пуст — вдоль стен в нем стояли сотни существ, оставляя свободной середину исполинского помещения.

В середине стояли только трое сколопендеров — вершился суд.

Не знаю, был ли там наш Сколопендер. Я и вблизи не отличил бы его от соплеменников. Перерезать горло или отрубить голову — примерно такая для вас разница между сколопендерами. Однако, как мы узнали, для суда не важно, пойман конкретный преступник или нет. Судили Сколопендера — во плоти или заочно, живого или мертвого.

Выступала Мамми. Я видел ее крошечную фигурку, тоже очень далеко от нас, в стороне от сколопендеров. Ее птичья песенка доносилась слабо, но рядом ясно слышались английские слова: для нас откуда-то транслировался перевод. В переводе так же ощущалось, что она — это она, как и в ее щебетании.

Мамми рассказывала все, что знала о поступках сколопендеров. Рассказывала бесстрастно, словно исследовала под микроскопом. Давала сухой отчет о событиях. Только факты. Она как раз заканчивала рассказ о событиях на Плутоне. Сообщила о взрывах — и остановилась.

По-английски заговорил другой голос. Бесцветный, немного гнусавый, он напомнил мне одного янки — зеленщика в Вермонте, к которому мы ходили, когда я был маленьким. Этот продавец никогда не улыбался, никогда не хмурился, а когда, случалось, что-нибудь говорил, то одним тоном: «Она приятная женщина», «Он собственного сына надует», «Яйца по пятьдесят девять центов» — холодным, словно кассовый аппарат, голосом. Этот голос был такой же.

Он спросил Мамми:

— Вы закончили?

— Я закончила.

— Заслушаем других свидетелей. Клиффорд Рассел…

Я вздрогнул, будто тот зеленщик застал меня за кражей леденцов.

Голос продолжал:

— …слушайте внимательно.

Послышался другой голос.

Мой собственный. Звучал отчет, который я диктовал, лежа на Веге Пять.

Но не весь; только то, что касалось сколопендеров. Пропали эпитеты и целые фразы, словно кто-то с ножницами прошелся по звукозаписи. Факты остались; мое мнение о них исчезло.

Рассказ начинался с момента, когда на выгон позади моего дома опустились корабли; заканчивался, когда последний слепой сколопендер оступился в яму. Рассказ получился коротким, многое вырезали — например, наш лунный поход. Мое описание Сколопендера оставили, но так почистили, что я смог бы теми же словами описать Венеру Милосскую, не то что самое чудовищное в мире создание.

Запись моего голоса кончилась, и голос Янки-зеленщика спросил:

— Это ваши слова?

— А? Да.

— Отчет верен?

— Да, но…

— Он верен?

— Да.

— Он полон?

Я хотел было сказать, что он совсем не полон, но уже начал понимать систему.

— Да.

— Чичелина Беатрис Исабель Райсфельд…

История Чибис начиналась раньше, она рассказывала о тех днях, когда она общалась со сколопендерами еще до меня. Однако она оказалась не намного длиннее, потому что Чибис, со своим острым глазом и уникальной памятью, насквозь пропитана своими мнениями и личным отношением. Отношение вырезали.