Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
Вопросы обступают его со всех сторон. И чудо улья, и чудо ночного неба, и отпечаток то ли листа, то ли животного на гладкой гальке, и сверкание молнии, и грохотание громов — все порождает у него поток мыслей. Заставляет сочинять стихи. С тех пор как у него своя келья и есть время, когда он предоставлен самому себе — оно предназначено для молитв и размышлений, Томмазо может писать стихи. Не писать — записывать. Потому что стихи приходят ему в голову неожиданно. Во время прогулок по монастырскому саду. Во время долгого стояния на молитве (великий грех!). Вечером, когда он засыпает. Иногда во сне. Вначале начинают звучать слова, странно связанные некоей музыкой. Обрывочные, неясные, они влекут за собой другие, подчиняя их той же музыке. Он уже знал — она зовется ритмом и следует правилам, о которых можно прочитать в книгах. Но он еще не ведал этих правил, а ритм уже пел в нем. В конце строки вспыхивала рифма, сплавляя эту строку
Когда Томмазо с отрешенным видом беззвучно шевелил губами, братия думала — молится. Он же сочинял стихи. По-итальянски и по-латыни. Различие и сходство двух языков было тоже одной из тайн, которые влекли и мучили его. Способность мысли выражаться на двух языках, оставаясь той же, но обретать разную окраску, волновала его воображение. Но и итальянский не един. И калабрийцы, и флорентийцы, и генуэзцы — все считаются итальянцами, и язык у них — итальянский. А как по-разному говорят!
Стихов своих он никому не показывал и не читал. Да и кому? Впрочем, даже своему первому наставнику Томмазо не смог бы прочитать всего написанного. Есть у молодого инока такие стихи, которые он записывает нарочно самым неразборчивым почерком и сокращая слова. В стихах этих — тоска по любви, по женской ласке. В них гудит и звенит кровь, в них неровно, тяжело, глухо бьется сердце. Греховные стихи, Томмазо знает это, но не может не писать их, как не может победить своего любовного томления. Его влекут все тайны мира, среди них и тайна любви.
Глава X
С тех пор как он принял постриг, многое изменилось в его жизни. Уже не нужно высиживать на занятиях в монастырской школе, где ему давно нечему учиться. Обязательные службы полагалось отстоять, на общих трапезах присутствовать, но остальное время он проводил в своей келье или в тенистом саду. И это благо. Он открыл для себя книгу, которая надолго заняла все его мысли. Ее, поколебавшись, дал ему монастырский библиотекарь. Она называлась «Божественная комедия» и содержала огромную поэму, сочиненную два века назад неким Данте Алигьери.
Библиотекарь пояснил, что «Божественной» назвали поэму восхищенные потомки. Конечно, грешно создание человеческого ума называть божественным, но не озари ум и душу Данте свет божественной мудрости, он не смог бы написать своей поэмы.
— Ради всех святых, обращайся с книгой бережно, — закончил библиотекарь. — Не закапай страниц ни маслом из светильника, ни свежим воском. Не клади книгу на траву, чтобы не зазеленить страниц. Не загибай углов. Не пиши на полях. Я не дорожу непрошеными маргиналиями! [2]
2
Пометки на полях книги.
Томмазо долго не мог вчитаться. Строки показались ему чересчур размеренными, слог тяжеловесным, смысл темным.
Прошло несколько дней. Ранним вечером между двумя утомительными службами он вышел в сад. Было душно. На небе собирались тяжелые облака. Над землей тревожно носились ласточки. Все предвещало грозу. Сердце билось с перебоями. Он наудачу раскрыл том Данте. И прочитал:
Я увожу к отверженным селеньям, Я увожу сквозь вековечный стон, Я увожу к погибшим поколеньям. Был правдою мой зодчий вдохновлен: Я высшей силой, полнотой всезнанья И первою любовью сотворен. Древней меня лишь вечные созданья, И с вечностью пребуду наравне. Входящие, оставьте упованья.У него от волнения пересохло во рту. Руки стали ледяными. Слепец! Как мог он так постыдно заблуждаться! Какие стихи! Сердце теснил восторг. Но порой его охватывал жар стыда — он не понимал смысла некоторых строк.
Италии он будет верный щит, Той, для которой умерла Камилла, И Эвриал, и Турн, и Нис убит. Свой бег волчица где бы ни стремила, Ее, нагнав, он заточит в Аду, Откуда зависть хищницу взманила.Господи, сколь жалки его познания, если он не может понять того, что написал поэт, живший за двести лет до него! Он вчитывался в строки, надеясь, что они откроют ему свой смысл, и часто запоминал их наизусть прежде, там понимал. Терцины Данте звучали в нем, и собственные мысли обретали облик терцин.
Надолго все остальные книги были оттеснены этой. Он не разлучался с ней, как другие монахи с бревиариями [3] . В книге Данте было все: горькая история родины, терзаемой усобицами, судьбы ее сыновей — великих и несчастных, осуждение ее врагов, сокровенные тайны бытия. Грозные предостережения о каре за земную грешную любовь и пронзительная жалость к бедным влюбленным. Вся жизнь человеческая, вся мудрость небесная! Читая Данте, Томмазо чувствовал себя то беспредельно счастливым, то слабым и ничтожным. Ему еще было далеко до половины земного срока, о котором писал Данте, но его поэма поселила в душе Томмазо нетерпение и тревогу. Ему стало тесно в стенах обители Плаканики.
3
Католический молитвенник.
Томмазо вымолил разрешение перейти в монастырь дель'Анунциата в Сан-Джорджо. Там библиотека богаче и монахи более сведущи в науках богословских и философских. Настоятель колебался: он видел — брат Томмазо скоро станет знаменитостью его монастыря. Кто хочет купить целебную настойку, спешит к брату, творящему чудеса в своих перегонных кубах, бочонках и бутылях, кто хочет просветить свой ум беседой о книгах, обращается к брату-библиотекарю. Есть исповедники, к которым кающиеся идут особенно охотно. А к брату Томмазо скоро можно будет послать того, кто нуждается не в бесхитростных словах увещевания, а жаждет спасительной беседы, чтобы в ней содержались ссылки на отцов церкви, на решения вселенских соборов, опровержения еретических лжеучений. Настоятель понимал — недалек день, когда он сможет поручить брату Томмазо проповедь, и она будет отличаться от тех, что звучат здесь обычно. Соблазнительно! Но всего соблазнительного следует избегать. Для его скромной обители в Томмазо всего слишком много — ума, огня, таланта. И все слишком горячо и ярко. «Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие, — подумал настоятель словами евангельского поучения, — иначе молодое вино прорвет мехи».
И получил Томмазо от настоятеля placet — соизволение перейти в другую обитель.
Глава XI
Дорога ошеломила Томмазо. Он любил ходить подолгу и быстро. Прекрасно, когда перед глазами открытый простор — взгорки, холмы, рощи, ручьи. И люди, люди, люди! За долгие месяцы в обители не видел он столько лиц, сколько за один день в пути. Ручьи пели, рощи смеялись, но невеселыми были лица встречных.
Когда он мальчиком совершал паломничество с наставником, он глядел на все глазами учителя. Он не замечал того, что теперь ранило его душу: земля щедра и богата, а люди, живущие на ней, те, что возделывают сады, окапывают виноградники, пасут стада, бедны. Ужасно бедны. Оборвана их одежда, скудна еда, рано старятся их женщины. Почему?
Справедливо ли это? Столь краток срок земной жизни, отпущенной людям. Почему же они должны так маяться? Почему? Крестьяне, которые годились ему в отцы, почтительно снимали шляпы, низко кланялись, подходили под его благословение, целовали ему руку, называли «святой отец». Он знал, иначе и быть не может, и все-таки испытывал смущение. Носить бы ему крестьянскую куртку, трудиться бы на земле от зари до зари. Может, это и есть счастье? Но дала бы такая жизнь ответы на вопросы, которыми томится душа?
В селении, куда он пришел, постоялого двора не было. Приют ему дали в крестьянской хижине. Хозяйка вынесла ломоть ноздреватого серого хлеба, несколько стручков сладкого перца, кусок овечьего сыра, хозяин принес из погреба глиняную флягу вина: налитое в стакан, оно казалось черным и на вкус было смолистым. Как непохожа эта скромная трапеза в деревенском дворе, где пахнет землей и только что привезенным со скошенного луга сеном, на обед в сумрачной монастырской трапезной под непрерывное чтение житий, где и от слов и от еды одинаково пахнет ладаном.