Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
Бесстрашный юноша, не колеблясь, отдался под покровительство гения Убежденности, и они отправились вдвоем размеренным и легким шагом, коротая время беседой. Поначалу казалось, что путешествие сулит одни удовольствия, но постепенно небо помрачнело, а тропа стала крутой и трудной. У их ног разверзались страшные пропасти или бушевали воды горной стремнины, и тогда приходилось возвращаться назад. А тьма сгущалась, и они шли все медленнее, спотыкаясь, все чаще останавливаясь, и душами их все больше овладевала тревога и смятение. Тогда Путеводный гений посоветовал своему подопечному опуститься на четвереньки, пояснив, что хотя это и замедлит продвижение, зато намного безопасней.
Так они некоторое время продолжали свое путешествие, пока их не нагнал другой гений, который с большой быстротой двигался в том же направлении. Проводник юноши тотчас узнал в нем _гения Вероятности_. Его спину осеняли два широких крыла,
– Слуга Ормазда {3}, - воскликнул он, обращаясь к смертному путнику, если ты держишь путь в Край Определенности, зачем же ты доверился гению, который так медлителен и едва знает дорогу? Следуй-ка лучше за мной, и ты быстро доберешься до желанного места, где нас ждут всевозможные утехи.
Властный голос и быстрота, с какой передвигался гений Вероятности, побудили юношу сменить проводника. И, покинув своего скромного спутника, он поспешил дальше с новым, уверенным в себе вожатым, радуясь тому, что теперь они быстрее доберутся до места.
Но вскоре ему пришлось раскаяться в своем выборе. Теперь, когда им путь преграждал бурный поток, вожатый убеждал юношу презреть опасность и плыть наперекор волнам, а если впереди разверзалась пропасть, приказывал, очертя голову, бросаться вперед. Всякий раз чудом спасались они от неминуемой гибели, но это лишь удваивало безрассудство гения Вероятности. Так он вел за собой юношу, невзирая на бесчисленные препятствия, пока, наконец, они не оказались на берегу океана, перебраться через который было совершенно невозможно из-за черного тумана, клубящегося над водой. Темные валы вздымались к небу, и это волнение напоминало разнообразные тревоги, смущающие человеческий дух.
И тут гений Вероятности признался, что вел себя безрассудно и не годится быть вожатым в Край Определенности, куда до сих пор не удавалось попасть никому из смертных. Однако он пообещал юноше найти другого проводника, который знает дорогу в Край Уверенности, где люди, наслаждаясь миром и покоем, почти столь же счастливы, как и обитатели Края Определенности. Не дожидаясь ответа, он трижды топнул ногой и призвал Демона Заблуждений, одного из мрачных слуг Аримана {4}. В тот же миг земля разверзлась, и оттуда с большой неохотой появилось дикое существо, которому свет дня казался непереносим. Это был великан, черный и уродливый, и весь его облик говорил о тысячах неуемных страстей. Он топырил крылья, предназначенные для самого стремительного полета. Юноша сначала был испуган его видом, но, заметив, что демон покорен воле его вожатого, сразу успокоился.
– Я вызвал тебя, чтобы ты исполнил свой долг!
– крикнул демону гений Вероятности.
– Перенеси на спине этого смертного через _Океан Сомнений_ и доставь в _Край Уверенности_. Я приказываю тебе в точности исполнить, что велено. Тебе же, - сказал гений юноше, - я завяжу глаза повязкой, и не снимай ее, как бы тебя ни уговаривали и чем бы тебе ни грозили. Не развязывай ее, не смотри на океан вниз, и тогда ты доберешься до этого благословенного края.
Сказав это, он завязал путнику глаза. Демон, бормоча проклятия, посадил его на спину, и, распластав огромные крылья, скрылся в облаках. Ни грозные громовые раскаты, ни злобный вой бури - ничто не могло понудить путника снять повязку. Потом демон устремился вниз и полетел над самой поверхностью океана. Тысячи голосов, то громко его бранивших, то презрительно насмехавшихся, тщетно убеждали юношу оглядеться окрест - он упорно не снимал повязки и, вероятно, попал бы в блаженный край, если бы лесть не оказалась сильнее всех прочих уловок, ибо вдруг он со всех сторон услышал радостные голоса, приветствовавшие его и поздравлявшие с благополучным прибытием в обетованный край. И утомленный путешественник, стремясь поскорее увидеть желанную страну, сорвал повязку и открыл глаза. Увы, юноша поспешил, он не достиг еще и середины пути. Демон, который по-прежнему парил над океаном, прибегнул к этим звукам для того лишь, чтобы обмануть его. Теперь, освободясь от наложенного на него заклятья, он тотчас сбросил с себя изумленного юношу, который упал в бушевавшие воды Океана Сомнений, и они навсегда сомкнулись над ним.
Письмо XXXVIII
[Китайский философ одобряет справедливость недавнего приговора
и приводит пример неправосудия французского короля
в случае с принцем Шароле.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Когда греку Пармениду {1} довелось совершить какой-то поступок, который снискал одобрение толпы, он тотчас же подумал, что чернь способна хвалить лишь недостойное хвалы, а потому,
оборотясь к стоявшему возле философу, сказал:– Прошу прощения, но, боюсь, я повинен в какой-то глупости.
Как тебе известно, я, подобно Пармениду, презираю суждение толпы и считаю недостойным льстить сильным мира сего. Однако столь многое украшает и возвеличивает последние годы царствования английского короля {2}, что я не могу уклониться от похвалы и не признать, что на сей раз толпа права в своем единодушном одобрении.
Не подумай, впрочем, что я восхищаюсь выигранными сражениями, расширением границ королевства или покорением врагов. Если бы ныне царствующий король прославился только ратными подвигами, я отнесся бы к нему с полнейшим равнодушием. Военные доблести в наш просвещенный век справедливо не причисляются к завидным добродетелям, и в них теперь с понятным ужасом начинают видеть врагов рода человеческого. Добродетель престарелого монарха, о которой я говорю, куда более возвышенного свойства - ее труднее всего обрести, и из всех королевских добродетелей ее менее всего превозносят, хотя именно она заслуживает высшей похвалы. Добродетель, которую я имею в виду, зовется СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ, неукоснительным соблюдением правосудия, равно чуждого жестокости и лицеприятия.
Хранить незапятнанной эту добродетель королю труднее всего, потому что он облечен правом миловать. Все люди, даже тираны, склонны к милосердию, когда их не ослепляет страсть или корысть. Человеческое сердце от природы склонно прощать, и мы, уступая велениям этого милого обманщика, нередко готовы поставить свое сострадание выше общественного блага. Какой любовью к своему народу, какой властью над собственными страстями и какой ясностью суждений должен быть наделен человек, который смиряет доводы сердца доводами разума, а будущее благо подданных ставит выше своего душевного покоя.
А если к этому естественному милосердию добавить мольбы многочисленных друзей преступника о помиловании, если вспомнить, что король должен оставаться глух не только к собственным чувствам, но и к просьбам тех, кто ему дорог, - и все ради народа, чьи мольбы он, вероятно, никогда не услышит, а благодарности не дождется, - то начинаешь понимать, в чем истинное величие! Попробуем хотя бы на мгновенье поставить себя на место этого справедливого старца, осаждаемого просителями, единодушно взывающими о милости, к которой нас склоняет сама природа, причем не забыт ни один довод, способный разжалобить, и, если отказ наш может оскорбить лежащих у наших ног заступников, то снисхождение не возмутит никого; так представим же себя в подобном положении, и я уверен, что каждому из нас будет легче поступить как человеку добросердечному, а не как беспристрастному судье.
Справедливость - величайшая из монарших добродетелей, хотя бы потому, что ей редко воздают должное, и потому тот, кто следует ей, поступает так не из пустого тщеславия, но повинуясь поистине высоким побуждениям. Люди, как правило, одобряют смягчение приговора и все, что на первый взгляд кажется проявлением человечности, но лишь мудрец может понять, что истинное милосердие заключено в нелицеприятном правосудии, только ему ведомо, как трудно, испытывая сострадание, осудить того, кого жалеешь.
Эти не отличающиеся новизной мысли породило во мне событие в этой стране, явившееся поразительным примером нелицеприятного правосудия и непоколебимой решимости короля наказать преступника по заслугам. Знатный вельможа во власти гнева, меланхолии или безумия убил своего слугу. Все думали, что знатность убийцы смягчит суровость наказания, однако он был обвинен, осужден и предан позорной смерти, как самый низкий злодей {3}. Было справедливо признано, что истинно благородна только добродетель, а человек, который поступками поставил себя ниже любого простолюдина, не имеет права на привилегии, они служат наградой лишь за высокие заслуги. Быть может, во внимание было принято и то, что преступления тех, кто вознесен высоко, особенно омерзительны, так как не нужда служит их причиной. Повсюду на Востоке, не исключая и Китая, такой вельможа, повинный в подобном преступлении, с легкостью избежал бы кары, отдав судье часть своего богатства. Даже в Европе есть страны, где слуга считается полной собственностью своего господина. Раб, убивший хозяина, предается самой страшной смерти, если же случается обратное, господин отделывается небольшим штрафом. Посему блаженна та страна, где все равны перед законом и где люди, облеченные судейскими полномочиями, настолько неподкупны, что не соблазняются взяткой, и настолько пекутся о своей чести, что не помилуют преступника, равного им титулом или родовитостью. Такова Англия. Не думай, однако, что она всегда славилась столь строгой нелицеприятностью. И здесь бывали времена, когда сан смягчал суровость закона, когда титулованные негодяи избегали кары и долгие годы оставались позором для правосудия и аристократии.