Гражданин тьмы
Шрифт:
— Ну?
— Как бы не пришлось вашему умнику сворачивать проект. Времена меняются, Борис Борисович, хотя не в лучшую сторону. Кое-кто из важняков считает, что от «Дизайна» слишком воняет. А кое-кто из тех, кто у Ганюшкина на содержании, им подыгрывает. У меня сведения, что существует реальный план слить Гая Карловича по схеме Бориса Абрамовича. Один раз получилось, почему не повторить, верно?
— Звучит красиво, но это только слова.
— Хотите, чтобы представил документы? Радиоперехваты, расписки? Прямо здесь, на лавочке?
— Почему бы и нет?
— Под какие гарантии,
— Молодость, — позавидовал Сидоркин, — Как прекрасны ее невинные порывы…
— Фамилии… Назови хоть фамилии.
— Пожалуйста. Громякин Владимир Евсеевич. Половцев из администрации президента. Есть еще кое-кто.
— Ага… И как ты себе это представляешь? Явлюсь к хозяину, скажу, дескать, такие-то и такие-то плетут против вас заговор. Доказательств, правда, нет, но некто майор Сидоркин абсолютно в этом убежден. И просит компенсации за бесценные сведения. Так?
— Остроумно. — Сидоркин сипло хохотнул. — Но не просто компенсации, хотя, естественно, какая-то сумма должна быть проплачена. Главное — неприкосновенность. То есть баш на баш. Я — дискеты, мне — жизнь и кое-какой капиталец на черный день. А чтобы хозяин поверил, поступим так. Через четыре, от силы через пять дней Громякин попросит аудиенции. Визит входит в план сговора. На встрече он предложит некие условия, для Ганюшкина заведомо неприемлемые… Ну что, годится для начала?
Генерал думал минуту-две. Пытался понять, что движет майором. Неужто только страх за собственную шкуру?
— А если Громякин не придет? Не объявится?
— Чего гадать? Ждать недолго.
— Антон, в розыске, кроме тебя, еще двое. Кстати, раз уж пошло на откровенность, объясни старику, зачем они тебе сдались?
Сидоркин смутился:
— Поверите или нет, Борис Борисович, чисто романтическая история. Бес попутал. Не знал, кого за усы дергаю.
— Допустим. — В голосе генерала сомнение. — Девица действительно яркая. А другой зачем? Бывший профессор? Тоже из-за романтики?
— Сам увязался. — Но понимая, что это звучит нелепо, майор поспешил добавить:
— Борис Борисыч, дело прошлое. Девка порченая оказалась, профессор шизоидный, перемолотый. Честно говоря, они оба мне на хрен не нужны.
— Значит, их сдаешь?
Сидоркин многозначительно почмокал губами:
— Тоже на определенных условиях, Борис Борисович. Генерал неожиданно взбеленился, надвинулся, чуть ли не за ворот ухватил майора.
— Чего же ты тут папу поминал, засранец? Меня стыдил? А сам кто? Чем лучше?
— Я не говорил, что лучше… Чего горячиться? Обыкновенная сделка. Извините, если не то ляпнул. Обстановка нервная. Помирать правда неохота. Вот и цепляюсь за соломинку, за папу с мамой.
— Очко сыграло?
— Есть маленько… Как-то глупо все… Оглянуться не успел, а уже пора… Даже детишек не завел. У вас-то их пятеро, а у меня ни одного.
— Вола крутишь, майор. Не надо. Я не девочка, не расплачусь. Я твой послужной список видел, ты же элитник.
Сказал — и сердце кольнуло. О чем
они толкуют. Господи? О цене жизни и смерти? Или о видах на урожай? Но о чем бы ни толковали, все равно получается, что встретились посреди ночной Москвы два беса, старый и молодой. Никак не люди, нет. Выдал себя, когда вдруг тихо, безвольно спросил:— Антон, ты хоть понимаешь, что они с нами сделали? В кого нас превратили?
Сидоркин поежился, перестал улыбаться. Окурок затушил в пальцах, растер вместе с огнем.
— Многие понимают, Борис Борисыч. Поделать ничего не могут. У них сила большая, а мы момент упустили, когда надо было взбрыкнуть. Россияне доверчивы, как котята. Вот и оказались с голой жопой на раскаленной сковородке. О чем теперь горевать? Надо заново укрепляться.
— Не поздно ли, сынок?
Ему не было стыдно, что обращается к молодому человеку с таким сокровенным вопросом, хотя, казалось бы… Элитники — народ особенный, ум у них обостренный, специфический. А этот, который рядом, тем более почти не жилец.
— Никогда не поздно… Борис Борисыч, у меня еще маленькая просьбишка. Вы на эти дни, пока с Ганюшкиным не столковались, блокаду бы сняли, а? Бегаю по городу, как заяц, прыжками, только время теряю.
— Этого обещать не могу, — честно ответил генерал. — Машина запущена, враз не остановишь… Ты уверен, что с Громякиным выгорит финт? Или это туфта для отсрочки?
— Не сомневайтесь. Громяка объявится через три-четыре дня. И остальные доказательства готовы.
— Четыре дня еще надо прожить.
— Проживем, генерал, — усмехнулся Сидоркин — и через минуту исчез во тьме, как его и не бывало. Только серая тень, как дымок, взвилась над дальней клумбой.
9. РЕКОНСТРУКЦИЯ НЕНАВИСТИ
Когда разговаривал с генералом, еще не знал про Петрозванова, а когда узнал, саданул кулаком в железную стойку телефонной будки, рассадил костяшки пальцев, но боли не почувствовал. Слизнул кровь и поехал в больницу. Более безрассудного шага нельзя и придумать, но он его сделал. Хотел убедиться, что Сережа дышит.
Петрозванов лежал в двухэтажном флигеле Боткинской больницы, в отдельной палате. Подбежавшей медсестре Сидоркин сунул в нос удостоверение и велел немедленно позвать врача. Врач тут же явился — худенький, остролицый, лет сорока. Похож не на хирурга, а на скрипача из перехода на «Китай-город», хотя кто их нынче разберет, кто врач, кто попрошайка. Но оказался с умом, с ходу определил настроение Сидоркина. В удостоверение заглянул одним глазом.
— Кем ему приходитесь?
— Брат он мне, — сказал Сидоркин. — Что с ним? Он живой?
Врач увел его в предбанник, усадил на кушетку, покрытую зеленым кожзаменителем. Достал сигареты и закурил:
— Пожалуйста, здесь можно курить.
— Я задал вопрос, доктор.
— Да, я слышал… Сделали все, что могли. Одна пуля застряла возле позвоночника, не удалось извлечь… Вы спросили, живой ли он. С медицинской точки зрения — да. Но если отключить систему обеспечения… Крови много потеряно… Гарантировать ничего нельзя, но организм могучий. Иначе не довезли бы.
— Сколько у него шансов?