Гражданин Том Пейн
Шрифт:
— Малый плохо кончит, его бы розгами поучить, покуда никого зарезал, — сообщил помещик его отцу.
Том сказал про него:
— Разъелся, боров поганый.
В этом была доля правды: сквайр тянул на двести тридцать пять фунтов — здоровяк в самой поре, превосходный английский дворянин; псовая охота по утрам, жаркое и портвейн к обеду, после обеда — снова псовая охота, жаркое и портвейн за ужином, а после — виски и охотничьи беседы до полуночи.
— Хороший господин, ей-ей, настоящий, дай ему Бог здоровья, — говорили о нем в Тетфорде.
Справедливо говорили, и приходилось только дивиться, как это он спускает корсетникову сыну его дерзости.
Его собственный сынок учился в Итоне — крепкий, рослый, красивый молодец лет пятнадцати, любо-дорого посмотреть, и разодет как картинка, так что житель
— Ух ты! Ну, молодчина, чертов сын, знай наших!
Приехав на каникулы домой с тремя такими же молодыми хлыщами, Гарри нашел деревенскую жизнь скучноватой. Поневоле пришлось придумывать, чем бы развлечься, и он сговорился с друзьями слегка проучить Тома Пейна. Впрочем, дабы придать своим действиям видимость законности, они подождали, покамест он не нарушит границы помещичьих владений, что, принимая в расчет размеры упомянутых владений, было делом вполне обычным. Нарушителя изловили и секли березовыми розгами, пока он не лишился сознания, а затем подвесили за ноги на дубовом суку. Веревку перерезали, только когда почудилось, что он уже не дышит; обнаружив с некоторым раз очарованием, что это не так, с него сорвали одежду и скатили его по земле в выгребную яму. Дали хлебнуть виски, чтобы пришел в себя, и погоняя розгами, повели голым домой. В общем, такая славная получилась забава на летние каникулы, о какой они и не мечтали, будет чем порассказать в школе, надолго хватит разговоров. Да и помещик без устали всем пересказывал эту историю и каждый раз с таким гомерическим хохотом, что его жена опасалась, как бы супруга не хватил удар.
Скрепляя за рабочим столом корсетные кости под присмотром отца, Том говорил негромко:
— Значит, раз ты корсетник, то и я, а был бы ты вором, и мне туда же дорога, гни спину перед сквайром, живи в грязи в бедности, шарахайся прочь с дороги, когда бегут господские псы, ломай шапку перед помещицей, ходи в церковь и молись Богу…
— Цыц! — загремел отец.
— Я человек! — хрипло крикнул мальчик. — Человек, мужчина — понятно?
— Цыц, сказано! — гаркнул его отец. — Заткни пасть, грешник, не то я тебе шею сверну!
— Ты — корсетник, значит, и я тоже, да? — У мальчика вырвалось рыданье.
— Ты! Ты — просто грешник, несчастный! Нехристь, прости Господи, и по речам, и по разуму, нечистая сила!
Похоже, в него и впрямь вселился нечистый — жужжал ему в уши, бубнил, подзадоривал. Месяц спустя он сбежал к морю и нанялся юнгой на торговое судно. Капитан с усмешкой сказал ему:
— А на кой мне черт сдался квакер?
— Возьмите меня, испытайте.
— Драться будешь?
Перед ним открывался широкий, заманчивый путь к свободе; на море человек сам себе хозяин, богатая добыча приносит независимость, а с нею нет такой вершины, на которую нельзя подняться… Капитан дал ему затрещину, и мальчишка растянулся на палубе. Капитан скалил зубы:
— Ну дерись, что же ты, малявка.
Капитан пил без просыпа и был зверем во хмелю, старший помощник делил время поровну между попойками и трезвостью и зверел в два раза реже, но свою злость оба в равной мере вымещали на юнге, и к тому времени, как судно, обогнув побережье, вошло в Темзу, на Томе Пейне живого места не оставалось от ссадин и синяков. Только одно было облегченье — подобраться к капитановой бутылке и глотнуть рому. За что ему, впрочем, доставалось вдвойне. Когда стали на якорь в лондонском порту, юнга скользнул за борт и поплыл к берегу. Недели две прожил в лачуге у полоумного мусорщика, питаясь отбросами, которые удавалось выудить из помойных ведер.
Его еще в Тетфорде остерегали, что Лондон — город греха, но, лишь слоняясь с широко открытыми глазами по грязным, как сточные канавы, улицам, он постепенно понял разницу меж теми, кто, бывает, и согрешит, и теми, вся жизнь которых есть грех. В те времена лондонец низшего сословия — зверь, обитающий в дебрях трущобных переулков, — пробавлялся дешевым джином, дешевым грехом и дешевым грабежом. Карой за
первое была медленная смерть, за второе — смерть омерзительная, за третье — смерть через повешение или четвертованье или же под градом камней. На два гроша можно было напиться до одури, до зеленых чертей, а поскольку, помимо пьянства, не было для бедного человека другого способа забыть, что ад ему уготован не на том свете, а здесь, на земле, то джин с течением лет постепенно почти заменял для него всякую пищу. Дети с трехлетнего возраста пили джин стаканами, матери буквально жили на джине и успокаивали им же тех младенцев, рабочие люди вместо ужина высасывали жбан до дна, старики приближали джином смерть, а подростки теряли от него рассудок. На иных улицах к определенному часу дня назвалось поголовно все население. Проститутки не могли заработать на жизнь, когда любая, от девочки до матери семейства, была готова продать себя, чтобы пропить полученный грош.Среди всего этого жил Том Пейн, пьянствовал, шнырял, точно крыса, по закоулкам, воровал, сквернословил, дрался, спал на улице, в подворотнях, в сырых осклизлых подвалах. Покуда в один прекрасный день не взял себя в руки и, распростясь с Питейным рядом, не поступил в подмастерья к корсетнику.
Надежды нет, понял он; нет выхода, нет избавленья.
В шестнадцать он состоял у корсетника в помощниках и не притрагивался к джину уже год. Ходил в чистой, хотя и плохонькой одежде — и читал. Из ночи в ночь читал книжки — любые, какие только ни попадутся в руки, будь то Свифт или Аддисон, Поп, Дефо или Конгрив, Филдинг или Ричардсон, и даже Спенсер, и иногда — Шекспир, часто не понимая и половины того, что читает; Дефо и Филдинг были доступней других, только не нравилось, для чего это они изображают то, что ему известно и без них, а не тот вымышленный мир, о котором как раз и интересно читать в книжках. Он ощущал себя мужчиной, который сам пробивает себе дорогу в жизни; совсем немного потребовалось времени, чтобы он напрочь истребил из своей речи привычное квакерское «ты». Он с важным видом разгуливал по Лондону, мечтательно простаивал часами перед знаменитым игорным домом Уайта, где собирались тори, или же клубом «Брукс», куда съезжались играть виги, — глядел сквозь розовый туман в глазах, как знатные щеголи спешат сюда поставить на карту тысячи, десятки тысяч.
— Вот это да, — говорил он себе, — эта жизнь по мне.
У него завелись два дружка: Алек Стивенс, подручный у торговца тканями, худой чахоточный подросток лет пятнадцати, и Джонни Кут, ученик трубочиста, тщедушный в свои двадцать два года, как двенадцатилетний мальчуган. Втроем они шли в трактир, глушили горькую настойку, покуда голова не наливалась свинцовой тяжестью, а потом, пошатываясь, поддерживая друг друга, вели домой и орали песни во все горло. Для Джонни и Алека каждая попойка кончалась дома тумаками, но за Тома неизменно вступалась мистрис Моррис, жена его хозяина.
Все началось с того дня, когда мастер Моррис, чахлый сморчок лет шестидесяти, уехал по делам в Ноттингем. Его жена, лет на двадцать его моложе, кругленькая и миловидная, даром что рябая, позвала Тома зайти приладить лопнувший корсет.
После она сказала:
— Ловок, бесенок! В тихом омуте черти водятся — все вы квакеры, таковские. Да гляди, не сболтни про меня, не то пырну в спину ножичком, мне недолго.
На самом-то деле она бы и мухи не тронула, а он зато почувствовал себя мужчиной, было чем похвалиться перед Стивенсом и Кутом. И обращалась с ним по-божески, таскала ему то пирожок то печенье, а Моррису не переставала внушать, что Том для него сущая находка. Вот, правда, Стивенс, распалясь рассказами Пейна и решив тоже приударить за своей хозяйкой, так заработал скалкой по лбу, что долго потом гулял со здоровенной шишкой.
Стивенс мечтал податься в разбойники, только об этом и твердил, без конца повторяя, что как только ему стукнет шестнадцать, он удерет в шайку Реда Галанта с Дуврской дороги. То было время, когда разбойники обладали еще нешуточной силой, когда шайки в сорок-пятьдесят удальцов рыскали по большим дорогам Англии, смело ввязываясь в решительные схватки с красными мундирами.
— Геройский он человек, Ред Галант, — повторял Стивенс.
— Оно верно, да век у таких короток. Я рассчитываю прожить лет девяносто, — осторожно замечал Кут.