Гражданская Рапсодия. Сломанные души

– Прапорщик де Боде, – представился тот.

Голос звонкий и приятный. Едва услышав его, Толкачёв с уверенностью был готов сказать «прапорщица», но такого звания в русской армии не существовало, и он промолчал. Липатников молчать не стал. Он прищурился лукаво и спросил:

– Вы же девушка, так?

Это действительно была девушка – лет двадцати, большие серые глаза, раскрасневшиеся на морозце щёки. Военная форма ей определённо шла, однако Толкачёву это всё равно казалось несуразным. Он всегда был принципиально против женского присутствия в армии. Батальон смерти Бочкарёвой, с которым он однажды пересёкся, вызывал у него раздражение. Максимум, на что он соглашался, белый платок сестры милосердия.

– Прапорщик де Боде! – уже чеканным голосом повторила девушка, и стало ясно, что любые сомнения относительно её положения будут как минимум неуместны.

– София! – воскликнула вдруг Катя. – Господи, София! Это ты!

Катя шагнула к прапорщику, схватила её за руки. Та вспыхнула и разве что не завизжала от радости. Толкачёв отвернулся, дабы не видеть это падение достоинства: вот тебе и офицер.

– Машенька, скорее сюда! – захлёбываясь словами, позвала Катя. – Это же наша Сонечка!

Подбежала Маша и уже втроём они защебетали на всю улицу о своём девичьем, вспоминая далёкий Петербург, общих знакомых, выспрашивая о планах и обо всём прочем, что считалось ими невероятно важным и без чего совершенно невозможно было жить дальше. Липатников, глядя на девушек, откровенно наслаждался этим живым проявлением чувств, и вздыхал, словно вспоминал уже что-то своё изрядно забытое и за давностью времени не такое важное. Черешков и Осин стояли в стороне, топтались и безропотно ждали, когда девичье щебетание, наконец, завершится. Толкачёву всё происходящее казалось ужасно нелепым, но он тоже смиренно ждал и смотрел по сторонам.

Новочеркасск заметно отличался от затянутых революционным мороком Москвы и Петербурга. Не было красных патрулей, злобных взглядов. Люди шли по тротуарам, никуда не торопились, не оглядывались со страхом на солдатские шинели. Солдат было немного; несколько человек сбились в кучу у трактира на противоположной стороне площади да одиночки мешались с прохожими на тротуаре. Один солдатик подошёл к Толкачёву, спросил закурить. Толкачёв отрицательно покачал головой, солдатик ухмыльнулся и пошёл дальше.

Революция ещё не добралась до здешних мест, и слухи относительно того, что атаман Каледин держит Дон крепкой рукой, на поверку оказывались правдой. Дай-то бог, чтобы правдой оказалась и армия генерала Алексеева.

Катя обернулась к Липатникову и сказала, прикладывая руки к груди:

– Алексей Гаврилович, господа, прошу простить нашу несдержанность. Это баронесса София де Боде. Мы так давно не виделись. И так странно было увидеть её здесь, в военной форме. Я просто растерялась.

– Мы учились вместе в Смольном институте, – взялась пояснять Маша. – Только когда мы с Катенькой носили платья серого цвета, София уже переоделась в белое 5 .

5

воспитанницы института носили форменные платья различных цветов; чем светлее цвет, тем старше курс.

Толкачёву было всё равно, каких цветов девушки придерживались во время обучения, ибо габардиновый плащ не грел по-прежнему. Снег прекратился, стало холоднее, и холод с каждой минутой усиливался. Тучи над головами разошлись, в открывшиеся прорехи ринулось солнце, купола кафедрального собора засияли ярче.

Катя представила баронессе своих попутчиков. Когда подошла очередь Липатникова, тот спросил:

– Простите, а генерал-лейтенант де Боде Николай Андреевич кем вам приходится?

– Это мой отец.

– Что ж, – Липатников выпрямился, – передавайте поклон при встрече. Мы с батюшкой вашим встречались не единожды. Так и скажите, дескать, подполковник Липатников кланяется. И позвольте, раз уж мы так удачно встретились, не подскажете, где нам найти генерала Алексеева?

София расправила плечики, лицо её стало строже и официальнее, как у члена распорядительного комитета Офицерского собрания.

– Желаете записаться в Организацию?

– Именно, – кивнул Липатников.

София улыбнулась – улыбка у неё получилась обворожительная, и женская сущность вновь пробилась сквозь напускной офицерский лоск эмоциональной тирадой.

– Я вам сейчас объясню, тут недалеко. Я тут и дежурю для этого. Пройдёте через площадь к собору, от него повернёте налево и по Платовскому бульвару выйдите к Барочной улице. А там двухэтажное здание городского лазарета. Извозчика не берите, сдерёт втридорога да ещё круг по городу даст. Только к вечеру и доберётесь, – и обратилась к Кате. – Там и встретимся. Там у нас и штаб, и госпиталь, и казарма. Я вернусь часам к шести…

Идти пришлось в гору; выпавший снег расползался по тротуару вязкой кашицей, ноги вязли в ней, как в грязи, а дворники убирать улицы не торопились. Осин, наверное, пожалел, что так принципиально перехватил у Толкачёва Катин чемодан. Под его тяжестью юнкер шел, подавшись глубоко вперед, вздыхая и ежеминутно перекладывая чемодан из одной руки в другую. Толкачёв смотрел ему в спину. На боку висел солдатский вещевой мешок, худой, как и сам юнкер. Узкая гражданская шинель, затёртая и словно обкусанная по подолу, казалась на нём чужой. Сапоги тоже казались чужими, и только фуражка с алым околышем была точно по голове. Поворачивая на Платовский бульвар, Осин оглянулся, посмотрел на Катю. Девушка шла между Машей и Липатниковым. Подполковник держал её за локоть и что-то рассказывал. Катя слушала внимательно, чуть прищурившись; при каждом вздохе губы её раскрывались, обнажая ровные белые зубы. От такой полуулыбки захватывало дух. Осин опустил глаза и больше не оглядывался.

5. Новочеркасск, улица Барочная, ноябрь 1917 года

Двухэтажное здание Новочеркасского лазарета походило на общежитие. Некоторые окна на первом этаже были закрыты ставнями, словно обитатели дома боялись посторонних взглядов, другие наоборот распахнуты настежь. Слева от угла висело на верёвках нижнее мужское бельё и портянки, а из чердачного окна торчала жестяная труба, значит, и там кто-то жил.

У крыльца стоял часовой – коренастый, крепко сбитый. Короткие стриженные усы с лёгкой проседью на продолговатом лице выглядели совсем неуместно. Одет он был в солдатскую шинель и папаху, на ногах высокие английские ботинки со шнурами, в руках трёхлинейка с примкнутым штыком. Вид не вполне бравый, скорее, уставший. На проходивших по улице людей, часовой глядел равнодушно, а то и вовсе не глядел, будто не на посту стоял, а вышел из прокуренной комнаты вдохнуть свежего воздуха.

Липатников остановился. Часовой прищурился, взял трёхлинейку двумя руками.

– Ну ты, спросить чего хочишь? – речь его походила на крестьянскую, хотя на плечах лежали капитанские погоны.

Липатников шагнул ближе.

– На вокзале нам рекомендовали обратиться по этому адресу: улица Барочная, здание городского лазарета. Мы не ошиблись?

– Ну?

– Мы бы желали вступить в Организацию.

Часовой постоял, словно раздумывая, можно ли доверять невесть откуда взявшимся чужакам, потом развернулся и ударил кулаком в дверь. На стук выглянул низкорослый белобрысый прапорщик с вензелями лейб-гвардии Литовского полка на погонах, и вопросительно уставился на часового снизу вверх.

– Плетёнкин, люди тут до полковника Звягина.

– Кто такие? – насупил прапорщик белёсые брови.

– Веди, как сказано, там разберутся, – осадил его часовой.

Плетёнкин насупился сильнее; стало видно, что слова часового задели его, и он хочет сказать в ответ нечто-то цепкое и обидное. На висках прапорщика вздулись тоненькие вены и запульсировали нервно кровью, хоть секунды считай. Но этим всё и ограничилось. Ответить часовому он не решился, а только покраснел и перевёл взгляд на Липатникова.