Гребаный саксаул

Она засмеялась, добавила.
– Вечером, после девяти, я всегда дома.

На листке отрывного календаря она написала адрес.

Я вышел, осторожно прикрыв дверь.

* * *

После майских праздников меня должны были отправить домой.

Весь вечер я собирался на свидание. Мишка приволок мне выстиранное и отглаженное хебе. Я собственноручно подшил белоснежный подворотничок. В дембельском дипломате на всякий случай лежала бутылка водки и пачка болгарских сигарет.

– В женщине возраст не главное– говорит Мишка,– главное – чувство, которое ты к ней испытываешь. У тебя же есть чувство?

Я прислушался к своим ощущениям. Чувства были.

Мы помолчали. Было слышно, как в ленинской комнате бормочет телевизор.

К двенадцати часам ночи к воротам КПП было заказано такси.

Коняев шёл за мной следом и канючил.

– Ну возьми меня с собой! Ну есть же у неё подруги!

Мы поругались. Я назвал Юрку тупой лошадью Пржевальского. А он от всей души пожелал мне намотать на винт- трихомоноз, хламидиоз и гонорейный стафилококк.

Через час после того, как я отбыл в город, дежурному по части сообщили о моём отсутствии. Роту подняли по тревоге. Из города вызвали командира роты. В пять часов утра он ждал меня в канцелярии.

– В тюрьму хочешь?- спросил ротный.

Я молчал.

– Молчание знак согласия.
– Сказал капитан.- Будет тебе тюрьма. Пока пять суток. Если понравится я походатайствую о добавке. Ты же грамотный сержант, знаешь, что могут продлить до тридцати суток. Выворачивай карманы.

На стол легли военный и комсомольский билет. Записная книжка. Авторучка.

Капитан профессионально снял обложку комсомольского билета. Вытащил оттуда сорок рублей, крохотную фотографию Тани. Я вырезал её из школьной стенгазеты. Капитан пересчитал. Спросил:

– Откуда деньги? Кого ограбил?

– Родители прислали...на дембель.

Капитан скорбно приподнял брови.

– Дембель откладывается, как и крах империализма. Тебя ждёт казённый дом. Деньги зло, я их изымаю. Получишь после освобождения.

Капитан Камышов выдвинул ящик письменного стола. Обнаружил там листы бумаги, рапорт сержанта Мангасаряна. Я выхватил фразу «Собчаю вам», пистолетный патрон, пачку печенья. Мелькнула мысль- «Мангасарян оказывается способен складно излагать свои мысли на бумаге. С письменностью у него явно лучше, чем с устной речью».

Капитан положил в стол мой комсомольский билет и деньги.

Будущее представлялось таким ужасным, что я решил об этом не думать.

Я вышел на крыльцо. По деревянной крыше курилки ходили воркующие горлицы.

Помощником дежурного по части был прапорщик Степанцов. Он вышел вслед за мной. Достал из кобуры пистолет, тут же, на ступеньках, проверил обойму. Дослал патрон в ствол. В утренней тишине звонко клацнул затвор.

– Наручники одевать будешь?- Спросил я.- Или так расстреляешь?

– Пошли!
– Мстительным тоном сказал Степанцов.- Я тебя при попытке к бегству шлёпну!

Мне вспомнился анекдот, который рассказывал ещё Штеплер.

Перед дембелем пишет солдат домой: "Мама, пожалуйста купи поросёнка и назови его Прапором. Отслужу, вернусь домой и убью эту свинью»!

Мы направились к автопарку. Там нас уже ждала дежурная машина.

Позади оставались набитые солдатами казармы, похожие на бараки. Цветущие праздничные деревья вдоль забора и белёсое, похожее на бельмо, солнце.

Впереди ждала гауптвахта, уже ставшая родной. Голые нары, цементный пол.

Зелёный армейский «Урал» с брезентовым фургоном, подняв облако серой пыли, затормозил возле металлических ворот с красной звездой. Гарнизонная гауптвахта. Приехали. Грёбаный саксаул!

Днём меня отправляли работать на ЖБИ, там почему то работали одни женщины. Их было человек десять. Все русские. Полуголые. С татуировкам на загорелых мускулистых руках. Потом оказалось, что это зэчки, отбывающие «химию» на комбинате.

У них было много всего- сисек, губ, рук, ног. Из промасленных роб выпирали крепкие пухлые задницы. За два года службы в Средней Азии я почти не видел, чтобы местные мужики работали, укладывали рельсы, таскали кирпичи. Вкалывали русские и бабы. Южные мужчины же чинно сидели в прохладных магазинах. Отпускали товар на складах. Выписывали квитанции в диспетчерских.

Зэчки меня жалели. Поручили самую лёгкую работу, стропалить бетонные кольца.

На обед мне выдавали рубль, на который в местной столовой я покупал пиво. Женщины на электроплитке в вагончике- бытовке готовили лагман. В кастрюле шипело и булькало.

В бытовке пахло сигаретным дымом и дешёвыми цветочными духами. Стол был покрыт зелёненькой клеенкой. Над ним висела засиженная мухами лампочка без абажура. Вдоль стены стоял топчан, застеленный серым солдатским одеялом.

После обеда было уже не до работы, работницы ЖБИ были готовы на всё.

Пусть работает железная пила

не для того меня маманя родила

Пела бригадирша Зина, сверкая железными зубами. И спрашивала меня:

– За что тебя, сладенький?

Я отвечал- За кражу огурцов!

– Завтра тебя ещё привезут, уголовничек?

Ночью в длинном коридоре гауптвахты, выкрашенном тёмно синей краской, стоял стойкий запах тройного одеколона. Выводные таскали его в осужденку.

На третьи сутки караульный гремя ключами открыл дверь. В камеру вошёл пьяный Мишка Беспалов.

На нарах в углу, укрывшись шинелью, лежал молодой казах из артиллерийского полка.

Мишка пнул нары.

– Пошли со мной!

Казах очумело тряс головой.

Мишка зарычав схватил его на руки и бросил спиной на бетонный пол.

Раздался глухой стук, словно на пол уронили мешок с мукой.

Я что-то закричал. Кажется я матерился.

Пришедший в себя Мишка пятился задом.

Пришёл начальник караула. Казах не говорил по русски. Он вообще ничего не говорил, только закатывал глаза. Все сказали, что спали и ничего не видели. Караульный пояснил, что казах упал с нар.

У меня закончились сигареты. Хотелось курить. В карауле стояли вевешники. Просить было бесполезно. Я укрылся шинелью с головой и затих.