Грехи отцов. Том 2

Ужасный вопрос повторялся как музыкальные фразы в фуге Баха, и я вспомнил отрывок из «Страстей по Матфею», который Эмили проигрывала на своем патефоне на Пасху; я вспомнил тот момент, когда двенадцать апостолов узнают от Христа, что один из них предаст его, и поют в неземной полифонии:

— Я ли это? Я ли это? Я ли это?

Ужасные вопросы. Ужасные ответы. Ужасная отвратительная правда.

Я вошел в бар со словами:

— В Кеннеди стреляли.

Но люди уже знали. По телевизору показывали эти ужасные события в черно-белом изображении и кто-то прерывающимся голосом говорил в микрофон, а бармен посмотрел на меня и сказал:

— Он умер.

— Дай человеку выпить, Педди, — сказал ирландец, стоявший рядом со мной, и я понял, что это ирландский бар. Зеркала были украшены нарисованными трилистниками, а стены были увешаны видами Ирландии, и когда я увидел картины, изображающие «Утесы Мохера», «Кольца Керри» и «Двенадцать вершин Коннемары», я своим мысленным взором увидел прекрасный ландшафт легенды, в которой миф Джона Кеннеди был утоплен в крови и канул во тьму.

Стакан ирландского виски стоял передо мной на стойке бара, но горло мое сжала судорога. Я повернулся, выбежал наружу, и меня стошнило в сточную канаву.

— Вы слышали... это верно... Он умер... умер... умер...

Я пошел по улице. Постепенно я начал различать голоса, звучавшие вокруг меня. Я слышал, как кругом говорили: «Где же была его охрана?» и «Что за маньяк мог сделать подобную вещь?» и «Эти проклятые техасцы, они как дикие звери» и, наконец, в полном сознании ужаса: «Надо ему было путешествовать по всему миру, чтобы быть убитым в своей собственной стране, своим соотечественником...» И наконец я увидел темную изнанку мифа, которой никто не заметил. Артур никогда не был счастлив в Камелоте. Он был убит одним из своих людей, и все, что олицетворял Камелот, ушло вместе с ним в темноту.

Я был на Пятой авеню и в окне здания Бест увидел американский флаг с траурным крепом. В витрине Сакса рядом с портретом Кеннеди стояла огромная ваза с красными розами. Главный колокол собора Св. Патрика начал звонить по всей Америке, и большие двери открылись настежь перед толпой, устремившейся по ступеням в неф.

— Как это могло с нами случиться? Что мы сделали? — слышал я голоса со всех сторон, и вместе со всеми поднялся по ступеням собора, как будто тоже верил, что найду здесь ответ на мучающий всех вопрос. И я долго стоял в тени этого огромного собора, построенного ирландцами, воплотившими свой миф, свою мечту в камне; внезапно наступила пауза в богослужении, таинственное молчание, затем грянул хор тысячи голосов, которые запели в унисон. Это епископ призвал прихожан запеть национальный гимн.

Потом я снова оказался на улице, направляясь на запад через весь город; постепенно наступала темнота; на Тайм-сквер люди плакали, а знаменитый бар «Астора» был пуст и спокоен.

— Да, сэр?

— Дайте мне коку.

— Коку?

Я повернулся, вышел и остановился как вкопанный: на Тайм-сквер погасли все огни. Я смотрел кругом в изумлении и вспоминал известные слова сэра Эдварда Грэя: «Звезды погасли над всей Европой; мы никогда больше не увидим их света». И перед моим внутренним взором Америка оплакивала свое невинное прошлое, чтобы затем продолжать движение в неисследованный, бесконечно более сложный мир, который лежал впереди.

Погасли последние огни. Я направился домой, но за мной, как всегда, следовала смерть, мой привычный товарищ, и я мысленно продолжал ему говорить: «Еще рано. Мне нужно еще время».

Но время Джона Кеннеди закончилось в Далласе. И время показало: в конце честолюбивого пути нет ничего, кроме пули и могилы.

И больше ничего.

Ничего, ничего, ничего...

На следующий день я купил телевизор и провел весь день перед ним. Все обычные программы были отменены, и при непрерывном вещании смерть Кеннеди из общего мирового события превратилась в личную утрату. В какой-то момент я встал, решив, что больше не буду смотреть, но не мог заставить себя выключить телевизор. Я разрывался между двумя желаниями: стремлением больше ничего не видеть и неотвратимой жаждой узнать последние новости. Я постоянно что-нибудь пил — кока-колу, шипучку, имбирный эль и даже виноградную газировку. Каждый раз я долго готовил себе питье и заправлял его дольками лимона или засахаренными вишнями и старался пить медленно, делая каждый раз не более трех глотков из стакана. Я надолго забывал о еде, и лишь изредка готовил себе пару тостов. Позже я вышел на улицу, но Тайм-сквер по-прежнему был окутан темнотой, и город походил на морг.

День закончился, начинался новый, и началось новое действие драмы с новым убийством на сцене. Руби убил Освальда. Я видел это убийство по телевизору, но события на экране казались такими фантастичными, что я усомнился в реальности происходящего. Я почувствовал некоторое облегчение, когда вышел на улицу и смешался с толпой людей, обсуждающих новое убийство; в гуще толпы я почувствовал некоторое облегчение. Да, это была Америка 24 ноября 1963 года. Президент был убит, и теперь кто-то убил убийцу. Я прошел сквозь толпы людей к Центральному парку; все слушали свои приемники, и не в силах более оставаться вдали от дома, я вернулся к своему телевизору.

День прошел. Начинался понедельник. Нью-Йорк напоминал огромную церковь, в нем было сумрачно и тихо. Все сидели у своих телевизоров; все присутствовали на похоронах.

Я тоже начал смотреть церемонию, но понял, что больше не могу находиться дома, и вышел на улицу. Но мне не удалось убежать от телевизора. Тысячи людей тихо стояли перед гигантским экраном на Большом центральном вокзале, и хотя я снова собрался смотреть, это было невозможно: я не мог перенести зрелище лошади без седока, и я ушел с вокзала и зашагал к востоку по Сорок второй стрит.

В полдень полиция остановила все движение на Тайм-сквер и все, кто стоял на тротуарах, склонили головы, мы услышали звуки военного горна с вершины здания гостиницы «Астор».

Солнце сияло в безоблачном небе. Был прекрасный день. Я стоял на солнце, и мне хотелось верить, что смерть была просто паузой между этим миром и другим, в котором все будут молодыми и прекрасными, и всегда будет сиять солнце, но двадцатый век, должно быть, внес изменения в мою наследственность, потому что я не мог верить в жизнь после жизни. Я верил в этот другой мир, но я также верил, что он существует лишь внутри меня.

Я вернулся домой и выпил целую упаковку кока-колы, заправляя каждую порцию по-разному и наливая их в разные стаканы. Телевизор продолжал что-то бубнить, но на этот раз я смог его выключить. Кеннеди был мертв. Освальд был мертв, даже Скотт был мертв, но я больше не находил в себе сил смотреть смерти в глаза. Смерть по-прежнему находилась здесь, глядя на меня из-за шахматной доски, но теперь я мог повернуться к ней спиной на некоторое время и подумать о жизни, потому что сегодня наступил день, когда Вики должна была вернуться с Карибского моря. Поглядев на часы, я открыл бутылку «Севен-ап» и набрал номер аэропорта, чтобы узнать, когда прилетают самолеты из Пуэрто-Рико.

— Пожалуйста, можно к миссис Фоксуорс? — сказал я швейцару.

Была половина восьмого в понедельник вечером, и я рассчитал, что Вики должна быть дома уже около трех часов, достаточно долго для того, чтобы пережить семейное сборище и уже начать мечтать о спокойном уединенном ужине. Я втайне надеялся, что она мне позвонит, но мне пришлось испытать разочарование. Телефон звонил всего лишь один раз: Корнелиус, зная, что я должен был вернуться из отпуска поздно в субботу вечером, позвонил рано утром в понедельник, чтобы поделиться впечатлениями от событий. По идее я должен был бы увидеться с ним в тот день в банке, но по случаю похорон Кеннеди был объявлен общенациональный день траура.