Греховная невинность

– Спасибо, что пришли, преподобный Силвейн. – Сказано в меру непринужденно и любезно, мысленно поздравила она себя.

На этом разговор иссяк.

Ева прочистила охрипшее горло.

– Священникам разрешено употреблять спиртное? Могу я предложить вам хереса? Кажется, так ведут себя радушные хозяйки? – весело проговорила она. – Надеюсь, это докажет, что я еще помню о хороших манерах.

Пастор улыбнулся. На щеке его на мгновение показалась ямочка. Ева восхищенно замерла, словно в комнате вдруг взошла луна.

– Как я понимаю, это только начало. Но я бы предпочел портвейн, если он у вас есть.

Они будто соревновались в искусстве вести беседу ни о чем.

Внезапно поняв, что стоит неподвижно, точно прирос к полу, преподобный плавным, широким шагом прошел в глубину комнаты. Ева заметила, как его цепкий взгляд перебегает с одной вещи на другую: от обитого бархатом канапе цвета коньяка к обтянутым атласом стульям с высокими спинками, потом к портрету бог знает кого, висящему над камином.

Что знал о ней этот человек? Возможно, воображал, как она ублажает любовников на этом самом диване? А может быть, пока он вежливо улыбался, в голове его горело слово «потаскуха», раскаленное, словно кусок железа, только что вынутый из кузнечного горна?

– Конечно, у меня есть портвейн. О, подумать только! Вы пришли с цветами. Как… мило с вашей стороны.

Она вытянула вперед руки, и он церемонно вручил ей букет. Затем, к ее удивлению, пастор достал из кармана сюртука небольшую баночку.

– Поскольку вы недавно переехали в Суссекс… это здешние полевые цветы. А вот мед… собранный пчелами с этих цветов.

Ева насторожилась. Мед, пчелы, перелетающие от цветка к цветку в поисках сладкого нектара… подобными расхожими метафорами пестрели поэмы, которые слагали в ее честь восторженные юнцы. Быть может, в словах священника таился какой-то намек? Или они лишь преамбула, и за ними последует продолжение?

Впрочем, наверное, ей во всем будет видеться скрытый намек, пока она не узнает точно, что именно известно пастору о ее прошлом.

В гостиной появился лакей. Ева с явным облегчением передала подарки ему, попросив подать чай и портвейн.

Потом повернулась к гостю.

– Цветы и пчелы, – оживленно заговорила она. – Немного похоже на начало проповеди. Возможно, о полевых лилиях, которые не трудятся? [6]

– Может быть. Я непременно сообщу вам, если надумаю воспользоваться этой идеей, чтобы вы могли прийти в церковь и поспать.

Ева рассмеялась.

Лицо пастора вдруг радостно вспыхнуло, словно он услышал райскую музыку.

6

И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. (Евангелие от Матфея; глава 6, стихи 28–29).

Однако в следующий миг радость исчезла, будто ее вовсе не было, а лицо приняло прежнее вежливое, непроницаемое выражение.

– Садитесь, пожалуйста, преподобный. Вы возвышаетесь надо мной, как башня.

Он медленно обвел глазами кресла, точно решал, которое из них не сломается под ним, и выбрал одно, с высокой спинкой в форме веера и с гнутыми золочеными ножками.

Ева устроилась на канапе. Повернувшись к гостю, она расцепила пальцы и обманчиво небрежным, рассчитанным жестом уронила руки на колени.

Гость и хозяйка встретились взглядами. Они походили на двух дипломатов, представляющих каждый свою державу и готовящихся подписать договор. Следовало бы нанять переводчика, который владеет языком как священников, так и графинь, усмехнулась про себя Ева.

Пастор явно чувствовал себя неуютно в кресле. Он сидел с прямой, как шомпол, спиной, будто опасался прислониться к бархатной спинке, похожей на раскрытый веер. Его скованная поза выдавала напряжение.

– Вы первая, кто заснул на моей проповеди, леди Уэррен.

А вот и первый артиллерийский залп. Любопытно. И что на это ответить?

– О, не сомневаюсь, преподобный. Полагаю, все женщины городка поедают вас глазами, ни одна не хотела бы упустить и минуты из вашего выступления.

Пастор не ответил. Его молчание казалось плотным, почти осязаемым, точно захлопнутая дверь перед носом бродяги, и Ева невольно растерялась.

Боже милостивый… Как это понимать? Красивая женщина сделала ему комплимент. Другой на его месте был бы польщен или по крайней мере заинтригован. Неужели в нем нет ни капли тщеславия? Быть такого не может! Впрочем, гордыня вроде бы – один из смертных грехов? Но мужчина эдакого роста и с такими скулами наверняка грешит самолюбованием.

Ева выдержала паузу, ожидая ответа.

Однако пастор казался невозмутимым, молчание ничуть его не тяготило. Таких, как он, Ева еще не встречала.

– Я прошу прощения за то, что заснула, – немного сбивчиво произнесла она наконец. Впрочем, говорила она искренне. Молчание преподобного вытягивало из нее слова. – Это было по меньшей мере невежливо. Но дело в том, что солнце пригревало вовсю, а я очень устала, и ваш голос… – Она внезапно осеклась, испугавшись признания, которое едва у нее не вырвалось.

– И что же с моим голосом?

Он задал вопрос так мягко, естественно, доверительно… своим бархатным голосом. Еве вдруг захотелось ответить правдиво, принести в дар свою искренность, доставить пастору удовольствие.

Замечательный талант для священника.

Или для соблазнителя.

– Мне нравится ваш голос, – чуть слышно проговорила Ева. Без тени кокетства. Она просто сказала правду.

Эта неожиданная откровенность вызвала у нее чувство незащищенности и легкую обиду, словно признание вырвали силой.

Пастор не произнес ни слова.

И тут губы его медленно растянулись в улыбке, дерзкой, почти бесстыдной, зато теперь Ева могла как следует ее рассмотреть. У нее перехватило дыхание, она едва сумела справиться с собой.

Лицо пастора просветлело, словно из-за грозовых туч показалось солнце, и Ева ощутила, как по спине вверх прокатилась волна жара.

На мгновение ей показалось, что она целиком во власти сидящего рядом мужчины, что, если не погаснет его улыбка, ей грозит смертельная опасность.