Грешная женщина

— Все, что имею. На что дальше жить буду, ума не приложу.

Сержант, повернувшись к фонарю, деловито пересчитал деньги, десятидолларовую банкноту уважительно спрятал в портмоне, остальные небрежно сунул в нагрудный карман. Вернул права.

— Куда направляетесь?

— Да мне вон рядом, в тот переулок, — махнул я рукой.

Приблизился напарник с автоматом.

— Вы не думайте, я не брокер какой-нибудь, — объяснил я. — Живу на зарплату. Отпустите, Христа ради.

— Если не брокер, — сказал сержант, — то нечего в таком виде раскатывать.

— Принял кружечку с устатку. Бес попутал.

— Вас бес путает, а мы дерьмо разгребаем.

Милиционеры были настроены дружелюбно и ворчали для порядка. Но точно так же для порядка они, разумеется, могли меня и пристрелить, если бы я выступил. В таких случаях надо каяться, но не переходить границу: слишком активное покаяние милиционеры, особенно пожилые, иногда расценивают как издевку.

— Я уж хотел на метро добраться, — канючил я, — но дома ребенок, а я ему творога купил. Ждет малыш. Отпустите, пожалуйста. Я уж не забуду вашей доброты.

— Об вас же заботимся, — буркнул тот, что с автоматом, и для убедительности стволом поводил перед моим брюхом.

— Это мы понимаем.

В Танину дверь я позвонил ровно в полночь. После встречи с гаишниками настроение у меня, как ни странно, улучшилось. Всегда полезно вспомнить, что завтрашний день может быть хуже сегодняшнего.

Таня разглядела меня в глазок и впустила. Она была в ситцевом халатике, пахнущая духами. Лицо встревоженное, нежное, родное. Как будто прибежала откуда-то издалека. Первое мгновение было самое трудное, но я встретил ее вопросительный взгляд безмятежной улыбкой, шагнул к ней и поцеловал в губы. Она ответила, слабо ойкнув, рот ее был мягок, уступчив, язык упруг, и этот поцелуй отозвался во мне чем-то таким, что дороже забвения. Я не сомневался, что она осведомлена о моей беде, но также был уверен в том, что она рада, ждала меня, а что еще было надо бойко функционирующему, передвигающемуся трупику.

Стол на кухне был накрыт для чаепития, и мы быстренько за него уселись.

— Какой жаркий июнь, — сказал я. — Ночью прямо потеешь. Когда это бывало? У тебя, кроме чая, разве выпить нечего?

— Ты же бросил пить.

— Рюмочка не повредила бы. Для смелости.

— Для смелости?

— Я при тебе робею. Честное слово.

Достала из шкафчика коньяк какой-то незнакомой мне марки, — похоже, запасы спиртного в этом доме неисчерпаемы и все время подновляются. Поставила хрустальные рюмки. Денек выдался тягомотный, но у меня вдруг возникло чувство, будто мы где-то в Крыму, вернулись в гостиничный номер после купания, готовимся ко сну, к блаженной неге любви, и оба испытываем лишь одно малое беспокойство оттого, что счастье не может длиться вечно.

— У тебя правда ничего не случилось?

— У меня нет. А у тебя?

Она не ответила. Ее грудь под халатиком дышала ровно. Минуты две молча меня разглядывала, словно пытаясь понять, кто я такой. Потом выдохнула заторможенно:

— Пойдем спать, уже поздно.

Я поднялся и побрел за ней, чувствуя себя бычком, которого ведут на заклание. Никакое менее банальное сравнение не могло прийти мне в голову. Свет она не зажгла, но на разобранную королевскую кровать падал звездный луч из неплотно сдвинутых штор. Она помогла мне раздеться. Расстегнула пуговицы на рубашке, а штаны я кое-как снял сам. Я был так трезв, точно со школьных времен не нюхал ничего крепче молока. Зрение обрело мистическую зоркость. Я видел, как замедленно падал на пол ее халатик. Ее обнаженное тело привело меня в смятение. Оно было прекрасно. Все красавицы мира сошлись в ней, чтобы меня обескуражить. Ее округлые груди и тяжелые бедра, окутанные звездным мерцанием, взывали лишь к созерцанию. Я не знал, что делать с этой женщиной. И думать было нечего о том, чтобы протянуть к ней руки. Наверное, сильная вспышка любви вкупе со спиртом производят в мужском организме разрушения, сравнимые разве что с ударом кочерги по черепу. Я что-то жалобно пролепетал, когда с внимательной улыбкой она склонилась надо мной. Ее прикосновения были щадящими. Кажется, она вполне давала себе отчет в том, что приуготовляется к совокуплению с трупом. «Ничего не бойся, — прошептала она. — Я все сделаю сама. Расслабь ножки!» Чтобы не спугнуть ее, я закрыл глаза. Долго она трудилась, деловито посапывая, пока в паху у меня не возникло жжение, словно туда сунулся небольшой энергичный муравейник. Сквозь сладкий муравьиный зуд, почти теряя сознание, я погрузился в ее лоно. Дальше мы поплыли в одной лодке. Она ритмично раскачивалась, выгребая на моем животе, всхлипывая от чрезмерного усердия, а я удерживался на поверхности, судорожно цепляясь пальцами за матрас. Тяжкий взрыв потряс нас одновременно. Ее истомные конвульсии были продолжительны, но когда она наконец утихла, я с благодарностью заметил:

— Еще бы чуток, и я бы уже околел.

Она сползла на бок и уткнулась носом в мое плечо. Ответила она так:

— Если узнают, что я с тобой, ведь убьют.

Я дотянулся до сигарет. Мне не хотелось ее слушать, наоборот, хотелось самому говорить.

— Убьют — похоронят, беда небольшая… Ты никогда не задумывалась, почему люди так быстро превращаются в зверей? Особенно дети и интеллигенты. Да-да, я не шучу. Все наши гуманисты, вчерашние властители дум — во что они превратились? Все писатели, все актеры, на которых недавно молились, — это же ужас, блевотина! С пафосом умоляют тирана покончить с инакомыслием, страстно, публично лижут бьющую руку. Они больны или безумны? Мне-то стыдно, что я был интеллигентом. Интеллигенция! Партийная, советская — да вообще, была ли она? Вот миф, который на наших глазах развеялся и оставил после себя мерзкое зловоние. Прослойка образованных клопов. Сегодня у них пир победителей. Послушай, как они воют. А все почему? Да потому, что чернь, быдло мешают им со всеми удобствами присосаться к своим венам, налакаться кровушки досыта. Ату его, в загоны, на стадионы, в резервацию. Распять на кресте. Целый народ распять. Вот до чего дожили, а ты говоришь, убьют. Кому ты нужна? Игра идет крупная, на миллионы, единицы не в счет.

Утомленный собственным красноречием, я чуть не свалился с кровати, и это меня образумило. Таня заметила с сочувствием:

— Может, принести коньячку? Чего-то ты слишком развоевался.

— Принеси, не повредит.

Голая, она скользнула на пол, и дыхание у меня перехватило. Молодость вернулась в эту ночь чрезмерной яркостью впечатлений.

Таня вернулась с подносом — коньяк, яблоки, — и я решил, что наступил момент истины.

— Твои дружки, — сказал я, — забрали не только деньги. Они надругались над остатками моей веры в человечество.

— Тебя били?

— Это как раз ерунда.

Она сидела на краешке кровати, чуть ссутулясь, но все равно была прекрасна. Я ее не торопил: из женщины насильно правды не вытянешь. Увертливее ее только блоха в шерсти.

— Думаешь, я их навела? Ошибаешься.

— Чего мне думать? Ложись, поспим. Утро скоро.

— Откуда ты свалился на мою голову? Жила спокойно, никому не мешала, а тут ты. Что тебе от меня надо, вот скажи, что тебе надо?

— Что мне надо было, я уже получил, — благодушно буркнул я. Коньяк приятно согрел желудок.

— Ты гад, как и все вы гады, — Таня холодно подытожила как бы давнюю, заветную мысль. — Но мне тебя жалко. Ты не понимаешь, с кем связался и куда меня за собой втягиваешь.

— Никуда не втягиваю. Давай адрес этого Серго, или кто там у вас за пахана? А я уж сам разберусь.

Она склонилась ко мне и поцеловала в лоб.

— Нашему бы теляти, да волка поймати… Они нас раздавят, как двух букашек.

— У меня выхода нет. Это не мои деньги.

— А чьи же?

Я рассказал ей все, но в лирических тонах. Скромный, заботливый сын продает дачу, чтобы ублажить, смягчить старость больного отца. У меня ведь действительно не было подлых соображений, скорее, это был поступок никчемного человечка, сломавшегося под непосильной ношей жизни. Жест отчаяния одуревшего слабака. Попытка утопающего ухватиться за соломинку. Результат получился плачевный, но все же с комическим оттенком, потому что я был тем утопающим, который и под водой, наглотавшись тины, воображает себя ловким ныряльщиком.

Таня сняла пепельницу с моего живота и острым ноготком чертила на нем какие-то таинственные письмена. Мне показалось, что глаза у нее мокрые. Мне тоже хотелось плакать. С самого начала странная между нами затеялась связь — со слезами на глазах.

Таня сказала:

— Еще вечером все было по-другому. А теперь, чувствую, нам обоим каюк. Ты же не успокоишься?

— Забудь обо всем. Тебя это не касается.

— Есть один человек, который может помочь. Алеша Михайлов. Не слышал о таком?

Вместо ответа я обнял ее, и она охотно поддалась, приспосабливаясь к совместному плаванию. Не прошло и минуты, как наши голоса сплелись в утробный вой. Ее бедра двигались туго, безжалостно, беспощадно, и я целиком превратился в устремленный к победной точке сперматозоид.

— Тебе больно? — спросила она немного погодя. Я пропищал что-то нечленораздельное, но она поняла: помчалась на кухню за очередной порцией коньяка. После доброго глотка, с сигаретой во рту, я почувствовал себя новорожденным. Только в левый висок долбил серебряный молоточек.