Грешная женщина

— Уже простил. У него, видно, чего-то с мозгами. Вдарь, говорит, по ушам, а то они холодные.

— У него же здесь все схвачено, чумовой ты мужик.

Разговор они продолжили в ближайшем питейном заведении под названием «Услада». Башлыков усладил себя стаканом апельсинового сока, а даму — коньячным коктейлем и шоколадкой.

— Мне нужна такая женщина, — объяснил он, — чтобы подметки на ходу резала. Но в то же время была культурная, услужливая и преданная всей душой.

— Зачем тебе такая?

— Для забавы. Расскажи немного о себе, Людмила Васильевна. Ты откуда родом?

Людмила Васильевна оказалась эмигранткой из Киева, по образованию была многостаночницей, но второй год ошивалась в Москве без присмотра. Родители остались на Украине и верно служили прекрасной идее освобождения от русско-масонского ига.

— Так ты русских ненавидишь? — спросил Башлыков.

— Самое смешное, я сама русская. И родители русские, хохлами только прикидываются от страха. В Киеве сейчас страшно.

— Страшней, чем в Москве?

— Сказал тоже! В Москве хорошо, тут национальность не имеет значения.

— Как же не имеет! Я вот всю жизнь мечтал быть японцем, да рожа рязанская выдает.

— Ты, Гришенька, большой врунишка. Я сразу заметила. Ты врун и шпион. Целый час сидим, а о себе словечка не сказал. Но ты не злой. Только делаешь вид, что злой. Зачем я тебе понадобилась, объясни? Может, и сговоримся.

— Хочется хорошего, доброго, натурального секса, — признался Башлыков.

— Опять врешь. Ты про секс в журнальчиках вычитал. Да и ни к чему тебе. Ты мужик, буйвол. Вон как бедного Николашу образумил. Которые сексом озабочены, у тех глазенки масляные и ручки потные. У тебя к женщине отношение примитивное: сунул, вынул. Разве я не права?

— Это плохо или хорошо?

— Хорошо, Гриша. Для меня хорошо. Потные надоели.

Башлыков привез ее домой, усадил на кухне и достал из холодильника водку.

— Не спаивай, — сказала она. — Пьяная я тебе не угожу. Пьяная я задиристая… А ты сам вообще никогда не пьешь?

— Никогда.

— Подшился, что ли?

— Сила воли огромная, — Башлыков накапал ей на донышко, а себе набухал полную чашку. Несколько месяцев после ухода жены он с женщиной не спал и сейчас чувствовал во всем теле ядовитый зуд. Он уже почти наверняка знал, что с марухой не ошибся. Людмила Васильевна была той женщиной, которая добавит необходимый штрих в его легенду. Она не была стервой, хотя по виду не отличалась от уличной и экранной оторвы, внедряемой в общественное сознание, как любовный идеал. Как и у тех, у нее на лице был явственно запечатлен главный девиз рынка: я вся ваша, только хорошенько заплати. И точно так же, как у всех «новых русских», мужчин и женщин, у нее было перекошенное сознание. Они рассуждали умно и здраво о чем угодно, но лишь до определенной черты, а именно лишь в пределах новой реальности. Башлыков догадывался, что чудовищный научный опыт, произведенный над населением, заключался в первую очередь в стирании, в уничтожении генной памяти. На месте прошлого в головах «новых русских» зияло черное пятно. В сущности, это были пещерные люди, охваченные тайным ужасом оттого, что не могли объяснить себе значение очень многих элементарных явлений. Ослепленным и полубезумным, им только и оставалось надеяться на собственные клыки и увесистую дубинку. Тот, у кого дубинки в нужный момент не оказывалось, мог заранее считать себя покойником. Осуществлен был опыт с помощью космических средств воздействия, но не совсем удался. Где-то была допущена роковая промашка. Интеллектуальная стерилизация привела к деградации не более трети населения, остальные забились в норы и уселись терпеливо пережидать беду. По мнению ведущих аналитиков демократического крыла, разгадка неудачи крылась в том, что системы подавления психики были сориентированы на среднего, абстрактного обывателя, тогда как порог тупости русского человека был настолько низок, что в большинстве своем он попросту не воспринимал летящие к нему изощренные электронные импульсы. В подтверждение эти версии приводился сильный довод, связанный с интеллигенцией, как более развитой частью нации, которая поддалась мутации почти мгновенно и целиком.

— Недавно видела сон, — сказала пьяная Людмила Васильевна, — как будто я в каком-то подземелье и туда пришел грязный, черный человек, завернул мне руку за спину, ткнул носом в глину и велел: жри, сучка! И я поняла, что надо слушаться, иначе убьет. Всю ночь жрала землю, прямо с червяками, с личинками и со всякой дрянью. До того нажралась, потом целый день рвало. Это не ты ли был во сне, голубчик?

— Нет, не я, — Башлыков пригладил чубчик. Я по чужим снам не шляюсь.

— Интересно, что может сниться такому, как ты. Кроме голых телок, я имею в виду?

Башлыков задумался, честно вспоминая. Пожалуй, был всего один сон, который преследовал его постоянно. Он замахивался, а рука беспомощно опадала. И враг, крутомордый, белозубый смугляк, тщась, тешась, аккуратно вспарывал ему вилкой грудь. Но это был сон погони, не человеческий сон.

Он поднял разомлевшую Людмилу Васильевну на руки и отнес в комнату. Хотел помочь ей раздеться, но она капризно его оттолкнула.

— Грязный насильник, — сказала она, — сам жри всякое дерьмо.

Он сел на стул и наблюдал, как она освобождается oт одежды. С юбкой справилась отлично, но блузку ухитрилась затянуть на голове, как тюрбан, и, ослепленная, со стоном рухнула на кровать. Башлыков не стал дальше ждать и прыгнул на нее, как из засады. Раза два она трепыхнулась, ойкнула и вдруг ровно, в такт ритму загудела какую-то унылую мелодию. Если это была песня, то она успела пропеть ее несколько раз, пока Башлыков насытился. Потом рванул с нее пестрый капюшон, рассыпав по полу две-три блестящих белых пуговки.

— Так я и думала, — сказала она, — типичный буйвол. И бабки, наверное, тоже зажулишь?

— Без бабок не умеешь?

— Без бабок, Гриша, отдаются любимому. А ты мне кто?

— Действительно, кто?

Она не ответила, но глаз ее хитро сверкнул, как у цыганки. Вторично он приладился к ней в ванной, где рьяно соскребал с ее золотистой кожи шелуху прежних совокуплений. Взгляд его налился мутью.

— Миленький, ты что?! Не смотри так!

Он молча развернул ее спиной и вошел в нее с таким напором, что фаянсовая посудина заскрежетала, как на уключинах. Не владея собой, впился зубами в ее мягкий загривок, давясь волосами и собственной желчью. Людмила Васильевна перенесла пытку стоически. Отдышавшись, меланхолично заметила:

— Надо бы прибавить, рыцарь. Как за извращение.

Башлыков выплюнул в раковину кровь.

— Честное слово, Людмила Васильевна, ты мне по душе. Оформляю тебя в гарем.

8

Елизар Суренович придумал себе невинное развлечение: играл сам с собой в «русскую рулетку». Набивал девятизарядный вальтер холостыми патронами и пулял в висок. Каждый раз получалась осечка, и это его радовало. Необыкновенное везение делало его сентиментальным. Он нежно оглаживал пальцами матовое дуло. Перед очередным выстрелом писал завещание. Завещаний набралось уже штук сорок. В них он припоминал разные забавные случаи из своей непростой жизни и делился с потомками сокровенными мыслями. Мыслей было не так уж много, но все были выстраданные. Он создал империю, которую некому было оставить. Благовестов полагал, что это горький удел всех великих. Давным-давно он где-то прочитал: на вершинах духа царит одиночество. Это было чистой правдой. Многое из того, о чем мечтал, он осуществил, но еще больше утратил. Множество людей, лиц, судеб проходили перед его мысленным взором, сменялись поколения, прекрасные женщины превращались в старух, на костях мертвецов взрастала новая юность, но человек по-прежнему оставался подонком. Он не заслуживал того, чтобы о нем пеклись. С той заоблачной вершины, куда поднялся в мечтаниях Благовестов, хорошо было видно, как бессмысленно копошится серая человеческая масса, утопая в страстях, блудодействе и тоске. Но самое обидное и даже унизительное было то, что чем ближе к роковому пределу, тем острее чувствовал Благовестов свое кровное родство с каждой двуногой тварью и с каждой травинкой на земле.

Часто на листках завещаний всплывало имя Алеши Михайлова. Благовестов упрекал мальчика за то, что тот не добил его на болоте. Обращаясь к Алеше, как к сыну, он учил его уму-разуму. Поверженный враг, писал он в завещании, есть не кто иной, как твой завтрашний победитель. Он приползет, когда забудешь о нем, и ужалит в сердце. Добить врага так же важно, как выдавить гной из раны. Тут нельзя полагаться на случай. Ты слишком молод, Алеша, с грустью писал Благовестов, чтобы позволить себе быть добреньким. Добро опаснее зла, и распоряжаться им нужно с предельной осторожностью, как чужим капиталом. Добро — это именно чужой капитал, Алеша, потому что от природы в наследство человек получает только злую силу, которая помогает ему выжить. Добренькие, ласковые дети напоминают овечек, затесавшихся в стаю шакалов, и редко дотягивают даже до брачного периода. Уничтожь врага — вот главный завет наших предков, и если ты способен на это, то со временем принесешь пользу своему роду. Ты можешь возразить, Алеша, что был Иисус и он завещал любовь к ближнему, и это верно. Иисус учил любить, и взял на себя все грехи людей, и погиб от происков коварного врага. Но что он исправил в этом мире? Где посеянные им семена? Может быть, ты находишь их в образах наших невежественных правителей? Или в сморщенных ликах покорно следующих их подлым капризам подданных? О, нет, Алеша! За два тысячелетия христианской эры человек изменился только к худшему. Все примеры светлых подвигов мы черпаем из истории. За последнее столетие не найдется ни одного человеческого деяния, про которое можно без оговорок утверждать: да, вот оно совершено во имя Христа и по его завету. Всякий, по первому впечатлению благородный поступок при ближайшем рассмотрении оказывается продиктован либо корыстью, либо дуростью, либо неуемной жаждой славы. Кровь, дикость и предательство веками тянутся по следу Учителя. И в наши дни, в нашей стране круг бытия наконец замкнулся: героем впервые публично провозглашен чистой пробы человеконенавистник и злодей. Пожалев меня в болоте, меня, который загнал тебя на пятнадцать лет в узилище и изнасиловал твою невесту, ты поступил не просто опрометчиво, а вопреки человеческой природе, проявил малодушие, свойственное лишь обреченным на заклание, и теперь твоя жизнь в моей руке; стоит сомкнуть пальцы, и она превратится в дым.

Страничка завещания кончилась, и в этот раз Елизар Суренович с особым удовольствием пульнул себе в висок холостым патроном. Потом дотянулся до телефона и позвонил Серго, чтобы из первых рук узнать о результатах нелепой разборки. Хозяина в конторе не застал, и дома его тоже не было, трубку сняла его дражайшая супруга Наталья Павловна, к которой Благовестов относился с любопытством. Он знал в подробностях всю историю их брака с Серго и удивлялся, как такой рассудительный, осторожный мужик клюнул на явную подставку, да еще на какую — на бабешку из провинции. Благовестов собирался при первой возможности сойтись с ней поближе, но все случая не представлялось. Серго свою половину никуда не вывозил, а приглашать эту парочку к себе Благовестов не мог — слишком велика для них честь. Но главное было, конечно, не в этом. За последние полтора года Елизар Суренович как-то немного поостыл в отношении прекрасного пола. Не то чтобы утратил мужскую доблесть. Семь с половиной десятков лет не возраст для бойца, но иногда охватывала обидная душевная вялость, и лень было руку протянуть даже к какой-нибудь аппетитной отроковице. Отталкивала, смущала досадная предсказуемость любовного акта. Так или иначе, с прачкой или с богиней, все быстро заканчивалось этим до отвращения примитивным ритмом: туда-сюда, туда-сюда… Постаревшая надзирательница Ираида Петровна Кныш, ответственная за досуг владыки, все ноги себе посбивала в поисках чего-нибудь необычного, остренького, пряного, но и она порой впадала в отчаяние. Прошлым летом, дойдя до крайности, раздобыла двенадцатилетнюю негритосочку, аккуратненькую, грудастенькую, с белыми глазками, похожую на влажную маслину. Сманила негритоску с бразильской выставки ширпотреба, свезла на конспиративную квартиру, накачала наркотиками, на дачу в Барвиху доставила готовенькую, прямо голышом, трясущуюся в похотливых судорогах. Надеялась, наконец-то похвалит. Куда там!