Грешник

Ростислав потянулся к рюкзаку и вытащил пистолет. Кулагина поразило, с какой легкостью он это сделал. Как будто термос с чаем вытащил — погреться. Все стало еще сюрреалистичнее, страшнее, неправильнее. Толик машинально попятился. Дышать стало тяжело, сердце забилось, того и гляди грудную клетку пробьет и на свободу вырвется. Подальше от чужой могилы и Воронцова с оружием.

— Ч-что тебе от меня надо? Зачем ты вообще это все?.. — Кулагин нервным жестом показал на памятник и быстро продолжил. — Мне жаль, что все так получилось. Я же не хотел, чтобы они с тобой так, понимаешь? Не хотел! Я думал, они только… Господи боже… Ну ударят и все. Я же не знал, что они все вот так. Мне жаль, очень жаль…

— Поздно жалеть. Меня — так уж точно. А себя можешь пожалеть. Тебе же решать, что дальше делать.

— Что ты имеешь в виду? — со страхом спросил Кулагин. — Слушай, ну прости меня, я же правда не думал, что все так будет. Что ты хочешь?

— А я, Толь, хочу, чтобы ты понял, как это — быть мной, — свободной рукой Ростислав порылся в рюкзаке и вытащил охотничий нож в футляре, бросил его на снег рядом с Кулагиным.

Тот отступил, словно ему ядовитую гадюку под ноги кинули.

— Смотрел я недавно твое интервью. Тебя спросили о первой значимой роли в карьере, а ты сказал, что тебе повезло ее получить. Так вот, это не повезло называется. Повезет тебе, если ты отсюда живой уйдешь, но чтобы это произошло, придется немного мной стать. Отрежешь себе язык — можешь идти на все четыре стороны. Зассышь — я тебя застрелю. Прямо здесь. Выбирай.

Кулагин не то снова застонал, не то завыл от безысходности. Воронцов по его белому лицу видел, насколько Толику страшно. Но у всех свои страхи. Он тоже боялся поначалу в зеркало смотреть — оттуда чудовище выглядывало. Боялся осознать, что впереди у него — только пустота. Ни работы, ни семьи. Никакой жизни вообще. Думал — получится смириться, но не вышло. Друзья-знакомые-подруги быстро все разлетелись, кто куда. Мать смотрела как на больное животное — с неприкрытой жалостью. Мир от него отвернулся, в нем и так уродов хватает. А Ростислав сам себя из него вычеркнул. Дорого ему обошлось заключение эксперта, чтобы вместо себя безымянного мертвяка в могилу положить. Новое имя, новое лицо, к которому не привыкнуть. А начать жизнь заново не получалось, смириться — тоже. Все в сводилось к единственной цели — найти и спросить, почему. Проверить, мысли у него гнилые, или гнилыми все-таки люди оказались — один конкретный человечишка. Где-то на пути поиска ответов забрел он в пустоту еще дальше, чем та, что в душе разрасталась. А потом он искал, долго, тщательно. Просеивал городскую шваль, пока, наконец, не нашел. Сначала одного, потом другого. Оба догнивали там, где их никогда не найдут.

Ростислав на краткую секунду глаза прикрыл — словно упавшие на ресницы снежинки сморгнул.

Кулагин тянул время. Мялся с ноги на ноги, смотрел на него побитой псиной, а от ножа взгляд прятал. Ростислав снял с предохранителя пистолет.

— Бери нож, — скомандовал Воронцов. — Или не бери, но тогда я тебя пристрелю.

Толик затравленно посмотрел по сторонам.

— Заорешь — пристрелю прямо сейчас, — жестко предупредил Ростислав. — Ты серьезно до сих пор думаешь, что не смогу? Мне терять нечего. А вот тебе — есть. Жена у тебя красивая, дочка милая. Да ты не дергайся, я им ничего не сделаю, я же не такая мразь. Ты же вспомнил, правда, Толик? “А грешников, что встречу после, ждёт от меня кромешный ад, ведь от когда-то полной чаши остался лишь смертельный яд”. На сцене из тебя хороший ангел смерти получился, а вот в жизни — не очень. В жизни ты трусливая сука.

Воронцов взглянул на часы.

— Я не буду драматично считать вслух, у тебя есть минута. Или ты берешь нож и отрезаешь свой поганый язык, или останешься здесь, пока не найдут.

В упор посмотрел на Кулагина. Склонил голову к плечу. Толик уже не дрожал, ходил ходуном. Даже нож не с первого раза сумел поднять. Кулагин вытащил его из футляра и издал невнятный звук. Умоляюще посмотрел на Ростислава.

— Ростик, ну пожалуйста! Ну прости меня! Прости! Хочешь, я тебе все отдам? Все, что у меня есть. Деньги, машину перепишу, только, пожалуйста, не надо… — он всхлипнул. — Пожалуйста.

Воронцов поправил на шее гейтер — душило что-то, но не шарф.

— Ростика ты чужими руками четыре года назад убил. Видишь надпись? У тебя скоро такая же будет.

Кулагин монотонно выл, а Ростислав подумал, что удачно мама место выбрала. Тихо тут, самая окраина. Народа совсем нет. Никто не мешает. С холодным равнодушием Воронцов смотрел, как Толик, всхлипывая, пытается ухватить свой язык. Тот выскальзывал. Кулагин выл еще громче — на одной уныло-монотонной ноте. В ней и страх, и боль. А надежды все меньше, словно она уходила с каждым новым “Уу-у-у, уу-у-у…”

Белый снег раскрасили первые капли крови. У Толика в глазах звериное отчаяние. Жить хотел. Ну, звери себе лапы отгрызают. Вот и ему придется. Через боль, через страх, через себя.

— Время почти закончилось, — стыло произнес Ростислав.

Шевельнул оружием.

— Сейчас или стреляю.

Кулагин корчился и пускал кровавую пену. В своей душе Ростислав не нашел для него ни капли сочувствия. За четыре года все истлело. Снаружи уродливая маска, внутри прах. Душевный излом, что медленно и неумолимо вел в могилу. Не отрываясь, Воронцов смотрел на бывшего друга — глаза у Кулагина покраснели, он беззвучно рыдал и давился кровью. Лицо в алых потеках, всю куртку замарал. Внутри отзывалось мертвенной пустотой, и почему-то это ощущалось пугающе правильно. Только лишь когда Толик со влажным всхлипом упал на колени, а рядом с ним кусок его языка, Воронцов почувствовал далекое и приглушенное эхо былой агонии, что настигла его от осознания пугающей мысли — его жизнь закончена.

Ростислав поставил пистолет на предохранитель, вернул в рюкзак. Соскользнул с поминального стола. Толик завалился на землю. Живой, даже пока в сознании. Воронцов нашарил в кармане его куртке айфон. Сунул к окровавленному лицу — телефон хозяина узнал. Ростислав набрал сто двенадцать. Одновременно схватил Кулагина за шиворот и рывком перевернул — лицом вниз. Когда на том конце соединения ответили, Ростислав коротко сообщил — Анатолий Кулагин, попытка самоубийства, назвал местонахождение. Потом оборвал вызов.

— Молчание — золото, Толик, — произнес Воронцов и бросил телефон в алую снежную кашу. — Особенно, если решил по-настоящему примерить роль ангела смерти.

На его голос отозвалась тишина. Ни хрипов Кулагина, ни скрипа покачивающихся на ветру и подступающих к кладбищу деревьев. Лес здесь подбирался вплотную к могилам, словно две стихии столкнулись. Смерть пряталась в земле, теснила жизнь, а жизнь молчаливо наблюдала. Отодвигалась, выкорчеванная. Все затихло, все утонуло в белом безмолвии. Воронцов надвинул на лицо гейтер и пошел прочь — в сторону озера. К концу ноября оно редко схватывалось льдом полностью. В темных полыньях — отражение низкого ненастного неба и тяжелых мыслей. Молочная мгла обволакивала звенящей пустотой, размывала тени, сбивала с толка. В ней так легко было потеряться, так легко сбиться с истинного пути.