Грешники

Девчушка всхлипывала. Каноник застонал и распрямил затекшую спину. Он услышал свист ветра под крышей и увидел по обе стороны исповедальни отца Дили две очереди прихожан, неподвижных, как изваяния, в сумеречном свете придела. И опять застонал: "Что толку в такой исповеди? Сплошной самообман. Мол, все кругом грешники, кроме них самих. Даже если признаются, что согрешили, и чувствуют раскаяние, так ведь ненадолго - до порога храма. Только вышли из церкви, и пожалуйста, полны зависти и гордыни. И никакого сострадания". Он откинулся на стуле.

– Дитя, дитя! Пять лет ты жила без Господа. Вот умри ты, и отправилась бы твоя душа на веки вечные в ад, потому что это смертный грех. По закону церкви и закону божьему ты должна, обязана ходить к исповеди не реже одного раза в год. Почему ты избегала исповеди? Посмотри сама, как извратился твой разум: не ведаешь, что творишь. Есть ли еще грех, о котором ты постыдилась рассказать?

– Нет, отец мой.

– Разве твоя хозяйка не посылала тебя на исповедь каждый месяц?

– Каждую неделю посылала. И всегда в субботу вечером. Первый раз я не пошла - хотелось купить кофточку, пока магазины открыты. И даже не заметила, как прошло полгода, а потом уже боялась идти. Да и не в чем мне было исповедоваться.

Каноник развел руками и саркастически заметил:

– Ты что ж, ни разу не согрешила?

– Разве что лгала, отец мой. И еще это яблоко в монастырском саду.

Священник в ярости повернулся к ней, твердо решив выжать правду из этой девчонки. Он услышал, как рядом нетерпеливо кашлянула вторая прихожанка, леди Нолан-Уайт.

– Дорогое дитя, ты не могла не нагрешить за пять лет. Не лги себе. Ну смотри, возьмем самый обычный грех. Есть же у тебя, как это говорится... гм... парень?

– Да... был... отец мой.

– Ну вот!
– Он лихорадочно схватился за голову и весь напрягся, словно борясь с обуявшим ее злым духом.
– Ты с ним... ну, скажем... гуляла?

– Да, - выдохнула девушка.
– За домами.

– Как бы это сказать... была ли... как это... ну, была ли между вами... гм... близость?

– Не знаю, отец мой.

– Не знаешь, что такое бесстыдство?
– закричал каноник.

Она часто дышала. Молчала. Не отрывала от него глаз.

– Бедное, бедное дитя, ты мало что видела в жизни. Но мы должны выяснить истину. Он... или ты... кто-нибудь из вас переходил границы приличия?

– Не знаю, отец мой.

Каноник тяжело перевел дух. Силы были на исходе, но отступать не хотелось. Он взъерошил волосы. Потом снял пенсне и протер стекла.

– Ты понимаешь простую человеческую речь или нет? Скажи мне всю правду, скажи перед лицом Всемогущего. Позволяла ты ему вольности?

– Да, отец мой. Я хочу сказать, нет, отец мой. Мы гуляли за домами. Нет. Мы ничего не делали. Я хочу сказать, ничего такого.

– Пять лет, - простонал каноник, колотя себя кулаком по бедру, - а исповедаться не в чем. Какая христианка...

Он решился на последнее усилие, самое последнее.

– Он когда-нибудь прикасался к тебе?
– прямо спросил каноник.

– Нет, отец мой. То есть... Я хочу сказать... нет.

Заметив, что она опять хлюпает носом, каноник воздел руки.

– Хорошо, дитя мое, - сказал он мягко.
– Покайся, и я отпущу тебе грехи.

– Отец мой, - прошептала она, ее глаза за решеткой казались черными. Один раз мы вместе легли в постель.

Каноник взглянул на нее. Она отшатнулась. Каноник откинулся и посмотрел издали на ее лицо в перекрестьях решетки. И тут рот его начал медленно расплываться в широкой, сияющей улыбке облегчения.

– Дитя, - прошептал он, - никто не говорил, что у тебя не все в порядке с головой? Ты не отставала в школе?

– Я всегда была первой ученицей. Мать Мэри Гонзага думала, что из меня выйдет учительница.

– Так, - прохрипел каноник в полном изнеможении, пританцовывая на носках, отчего ноги его тряслись, словно он мучился зубами, - стоять на коленях и утверждать, что нет ничего зазорного в том, чтобы лечь в постель с мужчиной.

– И небрежно добавил: - Если он не муж тебе.

– Я не делала ничего плохого.
– Она дрожала.
– Совсем не то, что вы думаете, мы ничем таким не занимались, а если бы не гроза, я бы вообще ни за что не согласилась. Миссис Хиггинс и миссис Кинволл, это ее дочка, уехали в Кроссхевен, а я осталась в доме одна и боялась темноты и грома, вот Мики и говорит: "Давай я побуду с тобой", остался, а потом совсем стемнело, а я боюсь ложиться, и он говорит: "Я тебя буду охранять", а я ему: "Ладно, Мики, но чтоб ничего такого, понимаешь?", а он мне: "Ладно, Мадж, ничего такого не будет". Ничего и не было, отец мой.

Каноник пыхтел, сопел и мотал головой, будто весь мир вдруг сошел с ума. Служанка смотрела на него.

– Ничего не было, отец мой, - заныла она, догадавшись, что ей не верят.

– Один раз?
– оборвал ее каноник.
– Это было только один раз?

– Да.

– Ты в этом раскаиваешься?
– спросил он отрывисто.

– А мы согрешили? Это грех?

– Да! Грех!
– прорычал каноник.
– Такое вытворять непозволительно. Это большой грех. Что угодно могло случиться. Ты раскаиваешься?
– и подумал, не прогнать ли ее с исповеди еще раз.

– Раскаиваюсь, отец мой.

– Назови хоть один свой старый грех.

– Яблоко из монастырского сада, отец мой.

– Покайся.

Девушка поспешно забормотала, не спуская с него глаз. На ее верхней губе выступили капельки пота.

– Епитимья - три молитвы по четкам.

Он закрыл ставенку и сгорбился, выжатый до предела. По привычке открыл ставенку на противоположном окошке, и на него сразу пахнуло сладким запахом жасмина. Леди Нолан-Уайт еще не закончила молитвы, когда он вдруг нелепо замахал руками и торопливо проговорил:

– Простите, пожалуйста... минуточку... я не могу... какой-то бред... невыносимо...
– И он закрыл ставенку прямо перед ее красивым нарумяненным удивленным лицом.

Каноник надел шапочку, надвинул ее на глаза и тихо вышел из исповедальни. Заглянув за занавеску к леди Нолан-Уайт, сказал:

– Совершенно невыносимо... вам не понять. Спокойной ночи!

Каноник неслышно шел по слабо освещенному приделу и когда наткнулся в темном углу на двух шепчущихся мальчуганов, так стукнул их головами, что они съежились от страха, а он сам себе стал противен. Заложив руку за спину, под стихарь, и потряхивая полой, он пошел дальше. Увидев, как две старушки слюнят ногу Магдалины на большом распятии, а потом трут свои глаза и шею, каноник простонал: "О боже, боже мой!" - и поспешил к исповедальне отца Дили. Он пересчитал очередь - четырнадцать голов с одной стороны и двенадцать с другой - и посмотрел на свои золотые часы: пятнадцать минут девятого.

Он ринулся ко входу в исповедальню и раздернул занавески. Из сумрака на него глянуло ангельски кроткое лицо молодого викария - прямо розовый святой с картины итальянского мастера. Настойчивый, въедливый шепот каноника гасил возвышенную просветленность на лице молодого священника.

– Так не годится, отец Дили, - говорил он, - никуда не годится, уверяю вас. Уже половина девятого, а у вас еще двадцать шесть человек. Прихожане вас обманывают. Им просто охота поболтать. Я старый человек и вижу их насквозь. Вы задерживаете ризничего. Жжете свет. Отопление не выключаем до полуночи. Церковный Совет...