Гретель и тьма
Шрифт:
Не разбирая дороги, Йозеф ринулся прямиком через огород – к неприкосновенности своего кабинета, но глаза его так застлала влага, что он едва видел узкую тропку. Ноги не слушались, он давил травы направо и налево, выпуская на волю укоризненные ароматы – бессловесный язык съедобных растений: резкий цитрусовый дух лечебной польши, навевающий воспоминания запах мяты, о каком Калпепер29 – а также античные греки – говорил, что он возбуждает в стариках похоть; тмин, высаженный Гудрун, – от неверности мужей; едкая вонь руты – травы покаяния, сожаления. И вот наконец еще один запах, пьянящий всем тем, что прилежит к дому, – до того сильный, что висит в воздухе, как вкус, – дотянулся до него, забрал, и Йозеф понял, что забрел в кусты розмарина, где прачка развесила мелкое домашнее белье на просушку, как встарь. Он осел на мшистую скамью рядом и принялся растирать голени. Надвигалась
Довольно. Обстоятельства совершенно иные. А Беньямин, он достойный молодой человек, может далеко пойти. Сыщешь ли пары лучше, если оставить в стороне вопросы веры – и если Лили и впрямь потерялась?
А если не потерялась? Поведение, которое он только что наблюдал, совершенно отличалось от того, какое она выказывала в формальной беседе. С Беньямином, казалось, ей легко и просто, она разговаривала, смеялась и двигалась без всякой дремотной зажатости или робости речей. Если Берта Паппенхайм подсунула ему в дом эту девушку, то Беньямин, столь легко увлеченный хорошеньким личиком, – несомненно участник заговора. Йозеф с трудом верил, что мальчишка мог предать его великодушную дружбу, но такое случалось и прежде. Вопреки его опеке, подаркам и гостеприимству своих владений – нив чем из этого Йозеф ему не отказывал, – Зигмунд теперь не только выказывал равнодушие к нему на людях, но пренебрежительно отзывался в присутствии общих знакомых о застенчивости Йозефа, его чрезмерной осторожности, его странности — не только как профессионала, но и как мужчины. И все оттого, похоже, что Йозеф не смог признать in toto [56] установок своего бывшего коллеги на предмет сексуальной этиологии. Если ты не с Зигмундом – ты против него, и так было всегда.
56
Целиком (лат.).
Йозеф отщипнул цветущий побег розмарина и поднес к носу. Гудрун шумно нахваливала это растение, и он знал, что у розмарина есть и другие качества, какие считаются даже важнее, чем приятные ассоциации с постельным бельем, полотенцами и мылом. Со слов Гудрун, если положить его под подушку, он отгоняет кошмары, «венгерская вода»30 усмиряет подагру, а настойка улучшает память. «Вот розмарин, это для воспоминания» [57] – на сей раз ее заявление поддержал сам Шекспир. Говорили также, что розмарин – приворотный: дотронься веточкой до желанного избранника, и тот ответит на твои чувства. Йозеф закрыл глаза и позволил воображению воссоздать блаженный миг исполнения желания, а затем выпустил розмарин из пальцев, и тот упал на холодную голую землю.
57
Уильям Шекспир. «Гамлет, принц датский», акт IV, сц. 5, пер. М. Лозинского.
Шесть
Нынче утром ведьма Швиттер долго восторгается моей прической. Косы обернуты вокруг моей головы маленькой короной. Грет иногда делала мне такую – по особым дням или когда мы ездили туда, где все кладут цветы на землю.
– Кто-то на славу потрудился. Ведь не отец же, правда?
– Йоханна. – Я пропускаю громадную жирную Урсель, чтоб она могла добраться ковровой щеткой под стол и собрать крошки.
– Хм. И когда же она успела?
– Перед завтраком. Мне не нравится, когда волосы так. Заколки втыкаются. Мне тяжело. Шея ноет.
– Красота требует жертв, – говорит ведьма, постукивая меня своей палкой. – Скажи-ка, а Йоханна с вами завтракала?
– Она по утрам только кофе пьет. – Ведьма с Урсель переглядываются.
– Понятно. А… – Тут ведьма собирается спросить что-то еще, но, похоже, передумывает и вместо этого сообщает Урсель, что хочет на обед. Когда мы остаемся одни, она говорит мне: –
Ну, Криста, ты сегодня прямо как принцесса, так что и веди себя подобающе.– Моя прабабушка была настоящей принцессой.
– Да-да.
– Была-была, – упрямлюсь я.
– Сказочной принцессой?
– Не говорите глупостей. Моя прабабушка была настоящей принцессой. В Индии.
– Это ты говоришь глупости, Криста. Коли так, ты была бы черная, как цыганка, а ты посмотри на себя – идеальная златовласая фройляйн, белоснежная, так что нечего тут ерунду болтать. – Я высовываю язык, но ведьма Швиттер слишком увлеченно возится в своей корзинке и не замечает. – Иди сюда. Смотри, что я тебе принесла. – Достает деревянную катушку ниток. У Грет было много таких – с навитыми на них разноцветными нитками, лежали у нее в коробке для штопки, но у этой сверху вбиты четыре гвоздика. В другой лапе ведьма держит клубок шерсти.
– А это для чего?
– Nahliesle. Его еще зовут французским вязанием. Эта катушка – моей младшей внучки Фредерики, и она уже вяжет как большая, хотя ей всего семь лет.
– А ваша внучка тоже ведьма?
– Ох ты ж господи, детка, с чего ты это взяла? – Швиттер накручивает шерсть на гвоздики, пропустив конец в дырку посередине. – Ну вот, я начала. Теперь смотри внимательно. Это гораздо проще, чем на спицах. Держи катушку в левой руке, so [58] , наматывай шерсть на гвоздики и тяни петлю, которая сверху, иголкой. – Она показывает несколько таких стежков. – А внизу у нас нарастает связанная труба, видишь? Очень быстро. Сможешь связать хорошенькие зимние носки своей кукле.
58
Вот (нем.).
– Не хочу.
– Но будешь, Криста. – Ведьма Швиттер блестит глазами и кажет свои длинные зубы. – Это особая волшебная шерсть. Ты вяжешь, а она меняет при этом цвет.
Сейчас она синяя, а через несколько кругов будет розовая, потом желтая или зеленая. Попробуй.
Она смотрит, как я делаю несколько петель. Ненавижу это дурацкое занятие. Пальцам жарко и липко. Хочу играть. Как только она берется за свой журнал с картинкой на обложке, на которой какие-то мужчины улыбаются и машут, я стаскиваю все петли, и глупая труба падает на пол. Ведьма вздыхает, цокает языком, но ничего не говорит. Она поднимает, что упало, надевает петли обратно на гвоздики, сует мне катушку в одну руку, иголку – в другую.
– Выкобенивайся как хочешь, Криста. У меня нет других дел, и меня это все нисколько не раздражает. Будем сидеть вместе – хоть весь день, пока ты не сделаешь хоть что-то путное.
– Зачем?
– А ну тихо. – Ведьма берется за палку. – Сосредоточься.
Я скриплю зубами и шепчу скверные слова. Но теперь она смотрит за мной, пока я не пройду розовый и не доберусь до желтого. Потом сама накидывает еще немного, стягивает дурацкую трубу на конце и вручает ее мне.
– На один носок хватит длины. Завтра сделаем второй. Молодец, Криста. Иди поиграй с куклой, а я дочитаю журнал.
Сажусь в углу с Лотти. Она опять хочет послушать «Ханселя и Гретель», но только ту часть, где ведьму запихивают в печь. Сегодня мы разводим огонь горячий-прегорячий, и ведьма так кричит, что все окна в пряничном домике разлетаются на бесчисленные кусочки ячменного сахара. Мы сидим и едим их, а ведьма горит. Когда заглядываем в печь, там от нее остались лишь мерзкие желтые ногти и два длинных зуба.
Приходит Урсель, и ведьма Швиттер показывает ей что-то в журнале – какую-то картинку, наверное. Обе смотрят на меня. Я примеряю дурацкую маленькую трубу Лотти на ногу. Ей не нравится, потому что носок колется, да и ступни у трубы толком нету. Я говорю, что мы ей добудем настоящие носки, из магазина. Хочу выкинуть эту глупую штуку, но ее трудно снять, и приходится так сильно тянуть, что у Лотти отрывается нога, а вместо нее остается дырка. Внутри видно веревку, на которой нога держится.
Надо, думаю, поиграть в кроличьего доктора, беру у ведьмы Швиттер маленькие ножницы. Чик-чик-чик. Лотти так кричит, что приходится накрыть ей лицо подушкой. Нога отваливается, и я ее держу в руках, как медсестра. Потом отваливается и вторая нога.
– Господи боже мой, что ты творишь? – спрашивает Урсель, нависая надо мной, вцепившись в щетку для пыли. Она отбрасывает подушку ногой и хватает Лотти. – Вы посмотрите, что эта маленькая чертовка наделала. Испортила куклу. Как подумаю, сколько она стоила… другие девочки ценили бы. – Она стукает себе по голове. – Ненормальная, вот что я скажу. Не все дома.