Грёзы об исповеди Фернандо Пессоа

С усталым вздохом я кивнул: "Я истощён, Гаспар. Кажется, моё тело больше не может идти в ногу с разумом." Возможно, я выдал больше тревоги, чем хотел бы, так как его выражение лица смягчилось, а глаза наполнились сочувствием.

"И всё же, – продолжил он, -ты всё ещё здесь, в этом кафе, в кругу друзей и книг. Это то, что ты любишь, не так ли?" Он изобразил улыбку, словно подбадривая меня увидеть что-то позитивное.

Я улыбнулся ему в ответ, хотя чувствовал, что этотребует от меня больших усилий: «Да, мне всё это нравится, Гаспар. Быть здесь, с вами, даёт мне силы продолжать, несмотря ни на что. " Он кивнул в знак понимания, прежде чем сменить тему:

"Что насчёт твоих текстов, Фернандо? Как они продвигаются?" Гаспар, будучи писателем и литературным критиком, всегда особенно интересовался моей работой. Мы обсудили мои последние поэмы, идеи, которые я обдумываю, голоса, которые я озвучиваю. Несмотря на моё состояние, эти разговоры об искусстве и литературе давали мне определённую жизненную энергию.

Но по мере того, как вечер продвигался, я чувствовал, что моя энергия иссякала. Моё тело требовало отдыха и покоя. "Мне нужно пойти к Тейшейре," – наконец признал я.

*

На свежем воздухе Лиссабона я оказался наедине с самим собой. Слова Гаспара всё ещё звучат во мне, как далекий шёпот знакомой песни. Я делаю глубокий вдох, пробуя на вкус соленый воздух, в котором содержатся воспоминания об океане, и направляюсь к дому Армандо.

Я шёл по улицам Лиссабона, которые казались лабиринтом переплетённых мыслей, позволяя шагам нести меня, как волнам. Путь был тихим, каждый шаг приближал меня к реальности, которую я не мог полностью осознать. Нежный сумеречный свет окутывал меня, как молчаливый стих, написанный на небе, окрашивая брусчатку в оттенки пурпура и оранжевого.

Я был один, но, тем не менее, не чувствовал себя одиноким. Каждый шёпот города, каждый порыв ветра говорили со мной на языке, который могут понять только поэты. Мой разум кипел, но снаружи я шёл в неизвестность с почти сюрреалистическим спокойствием.

В тиши дома Армандо Тейшейра Ребелу вечер располагал к глубоким признаниям и к интимным дискуссиям. Его библиотека, какафония обложек и потрёпанных страниц, казалось, несла на себе тяжесть тысячи невысказанных мыслей, отголоски немых голосов их авторов.

"Фернандо," – начал Армандо (его лицо освещёно приглушённым светом настольной лампы), -ты выглядишь истощенным." Это его замечание, хотя и без претензий, казалось, открыло дверь, которую я так тщательно запер. Весь груз моего истощения, до этого момента удерживаемый, начал распространяться, заполняя каждый уголок уютной комнаты.

"Да, Армандо, – ответил я, и мой голос странно приглушила окружающая тишина, – боюсь, что моё здоровье подводит меня." Мгновение мы посмотрели друг на друга, разделяя тяжёлое молчаливое понимание. Затем, вздохнув, я откинулся назад, и мои глаза потерялись в танце летящих в свете лампы пылинок.

"Но есть одна вещь, которую я не могу просто так оставить, – добавил я, мысленно обращаясь к моим гетеронимам и литературному наследию, которое я создал, – моё творение ещё не завершено. Ещё столько историй нужно рассказать." Армандо, в своей утончённой мудрости, просто кивнул, понимая важность моего писательства для меня.

Вечер растянулся, затерявшись в мягких тенях дома Армандо. Мы продолжали разговаривать, наши голоса поднимались и снижались в умиротворяющей тиши библиотеки. Посреди наших дискуссий я почувствовал, как усталость усиливается, моё тело требует отдыха. И все же, несмотря на это, я нашёл некоторое утешение в присутствии Армандо, как в оплоте от одиночества, которое подстерегало меня.

В конечном итоге, ночь смягчилась, и разговор рассеялся, уступив место задумчивой тишине. Когда я встал, чтобы уйти, Армандо посмотрел на меня просветлённым понимающим взглядом. "Фернандо, – сказал он спокойно, – ты не одинок в этой борьбе." Его слова, произнесённые с обезоруживающей искренностью, принесли неожиданное утешение.

В тот вечер, уходя от Армандо , я не мог не думать о его словах. И хотя я знал, что мой путь будет трудным, я также знал, что я не буду идти по нему в одиночестве. В дружбе, в литературе и в поисках непокоя я нашел источник силы, который позволил мне продолжать двигаться вперед, несмотря на болезнь, грозившую поглотить меня.

С глубокой меланхолией я вспомнил этот день. То, что должно было быть днём радости, превратилось в день испытания и размышления. И, несмотря на усталость, беспокойство и пустоту, я знал, что нашел что-то очень важное в этот день. Я обнаружил новую грань своей собственной устойчивости, новое понимание своей собственной силы.

28 ноября 1935

Сегодня меня разбудила боль, более яростная и бесконтрольная, чем когда-либо. В моём теле разразилась буря, каждый удар сердца отражался в эхе мучений. Тошнота обрушилась на меня, как волна, затопившая мой желудок, заставляя меня изгонять ночных демонов.

Это была пытка, которая выходила за границы физического тела, пробивая себе путь в глубинах моей души. Как диссонирующая мелодия, она вибрировала сквозь моё существо, затмевая каждую мысль, каждое ощущение.

Пространство вокруг меня, казалось, сжимается и расширяется, резонируя с моей пульсирующей болью. Я закрыл глаза, пытаясь избежать реальности этого мучения, но черная ночь, царившая за моими веками, казалась, скорее усиливает её, чем смягчает.

Каждое движение, сколь бы незначительным оно ни было, было провокацией, вызовом этому злу, которое правило мною. Моё тело, некогда несущее мой ум, теперь становилось его тюрьмой, связывая меня с реальностью, от которой я отчаянно хотел убежать. Но, какой бы парализующей ни была боль, она не смогла заглушить мои мысли – сущность моего бытия.

В моём страдании я вспомнил цитату Шопенгауэра: "Боль является основой сознания". Она, по своей сути, является доказательством нашего существования – грубым утверждением нашей телесности. Я здесь, в агонии мучений, но это всё ещё я.

Я всегда был знаком со страданием, как с верным спутником моего существования. Но сегодня утром оно приняло новый облик, устрашающее лицо. Это уже не тот старый друг, которого я так хорошо знал, оно стало ужасающим монстром, ненасытной тварью. Меня пронзило мимолётное ледянящее прозрение: а что если это конец?

Это вопрос отзывается во мне эхом, траурным гонгом, объявляющим время моего ухода. Смерть – старая знакомая, о которой я часто думал, с мыслью о которой, как в танце, я часто кружил. Но сегодня она кажется такой реальной, такой осязаемой.

Я прожил тысячу жизней, носил тысячу масок. Но за всеми этими лицами всегда была эта истина, которую я искал, эта тайна, которую я хотел раскрыть. А что если это утро последнее? А что если это мучение, этот верный спутник, здесь, чтобы провести меня в небытиё?