Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова
Шрифт:
Фолианты – мокнут, тайна извлечена. Библиофильское сердце дрожит, хочется плакать, захватил бы все да сунул все в шкаф, черт с ними, что иероглифы непонятны, сколько мысли и пота таится за ними. Опять вспомнил свои шкафы – утешение и почти смысл жизни. Библия, Леонардо, Пушкин, Гете, Баратынский, Фет, Тютчев, Казанова. Заплачешь, как вспомнишь, а впрочем, и порадуешься, как подумаешь, что, может быть, опять увидишь.
Зачем пить неперебродившее сусло жизни, когда в погребах библиотек неисчерпаемые запасы вин самых тончайших – это я писал давно, а теперь вновь пишу и в новой обстановке.
Право не знаю, умею
За окном свищет целая буря, с вихрем и дождем, на улицу выйти страшно, хорошо еще, что сейчас предстоит завернуться в шинель и спать (хотя нет еще и 8 часов). ‹…› Семен, лежа на соломе, рассказывает страшные вещи про духов. Обстановка самая подходящая. Догорает свечка, за окном вой ветра, бьет рама, словно кто в окно стучится. Хорошо сейчас в натопленной халупе. Лохматый черт с рожищами страшнее австрийца.
Когда мне было лет 12, читал польские сказки. Больные и страшные.
А надо бы опомниться. Сегодня иду по лесу, увидал свою тень в фуражке с винтовкой, и страшно стало, да что это за маскарад, словно попом или кучером одели. Себя в чужой шкуре почувствовал. И в сущности, ведь до сих пор я этого не постиг – как это я солдат.
Следовало бы описать время до войны. Сознаюсь, первые моменты хотел войны. Было страшно, а ну Россия откажется, все стушуется, сойдет на нет, останется тоскливый Любуцкий лагерь или еще больше тоскливая Старица. Хотелось этого необыкновенного и «телескопически» красивого – войны. ‹…› Теперь это все также ступилось и стушевалось.
(второй час ночи) В это время я в Москве обыкновенно ложился спать, теперь встаю, tempora mutantur [97] .
Университетский значок тут немного помогает. Один российский воин спрашивал даже, не австрийский ли это орден у меня. Из палаццо, конечно, пришлось опять переселиться в халупу. К вечеру она переполнилась до крайних пределов, я спал почти под скамейкой.
97
Времена меняются (лат.).
‹…› Занимаюсь изготовлением шахмат из австрийских и русских пуль, гильз и монет. Беру патент!
Хотел было пофилософствовать, да собираются спать…
Хорошо бы пространственно изолироваться, освободиться от «патрулей» и всласть, на свободе, пофилософствовать.
‹…› Следовало бы физику не забывать и хотя бы мечтать физически. ‹…› физике не изменю, это то единственное стекло, через которое на мир можно смотреть совершенно спокойно и эстетически безгрешно.
Господи, дай скорее вернуться к физике! (До того скверно, что плачу, когда пишу эти строки.)
‹…› Ай-ай, как хорошо будет после войны и службы заняться Пьеро, Греко и прочей ерундой.
Запереться бы от всяких газет и войны в лаборатории с библиотекой, и, кажется, Бог знает, что натворил бы. Черт с ними и с Вильгельмами, и с артиллерией, и с кавалерией – только бы лабораторию, библиотеку и поменьше внешнего шума.
‹…› Хорошо бы заснуть недели на 2, проснуться и посмотреть «цо нов'eго» [98] . Возможно все. Получать новости такими «двухнедельными квантами» было бы хорошо и совсем нескучно.
…настоящая радость, получил из дома 2 посылки, монпансье, печенье, шоколад, консервы, белье – как из рога изобилия. Почти плакал, разрезая частые швы заботливо закрытой посылки, перебирая шоколад, белье, все эти портянки, теплые вещи. Мать – милая. Одно и самое святое и дорогое там, всегда в мыслях со мною. Таинственная сила связует и физиологически, и психологически нас (да разве можно говорить тут о «нас», когда тут одно, безо всяких швов и границ).
98
Co nowego (польск.) – что нового.
А как тает эйнемовский шоколад на языке, как изысканно-тонко печенье – словно опять из ада в рай попал…
…бесконечные поиски халуп, тяжелый сон… ‹…› Ночь совсем ясная, темная, осенняя с голубыми таинственными звездами. Еле плетусь, кажется, пошел четвертый десяток верст. Взглянул, чтобы рассеяться и утешиться, на Большую Медведицу. Боже, что там такое. Комета! Сердце встрепенулось. Туманное ядро и фосфорический хвост. ‹…› Комета сейчас, как-то страшно и странно. Какой нелепой случайностью или божественным умыслом занесло ее сейчас на наш северный небосклон. Смотришь на комету, и жутко становится… Так это серьезно, за войну и земля, и небо. ‹…› Когда смотришь ночью на эту безграничность и хаос, на пылающие и отражающие комки вещества, вращающиеся в какой-то первозданной неощутимой среде эфира, каждый раз стоишь потрясенный, очарованный и непонимающий.
‹…› Ночь ужасная, спал в кузнице, все время ворочаясь от блох ‹…› ударялся о наковальню, тиски, дрог от холода и, главное, вжимался от ужасных выстрелов. Черт их знает, почему немцы ударяли всю ночь и так близко, и так страшно, что порой казалось, что разорвалось над крышей. Похоже по-прежнему на гром, но только на страшный, над самой головой, от которого под одеяло прятался. Впрочем, к середке ночи попривык, «Eppur si scopa» [99] – помирать так помирать.
99
И все-таки она вертится (ит.).
‹…› Дай Боже сегодня выспаться.
Пишу сейчас в обстановке совсем эпически-идиллической. Сижу на пне, столом служит сруб колодца, направо помещичий пруд, солдаты и паны удят рыбу, моют белье, за прудом панский сад с нищенским беленьким барским домом, сад весь желтый, по дорожкам, усыпанным «багряным убором», ходишь словно по ковру. Впереди на поле работает локомобиль и далеко-далеко рокочут пушки. Это опять далекая гроза, вносящая что-то пикантно-пряное в общую идиллическую обстановку. Октябрьская идиллия вместо кислой похоронной осенней элегии – это почти неожиданно. Где-то совсем далеко жужжит несносная немецкая муха-аэроплан. Встал сегодня в 7 часов (т. е. спал больше 10)…