Грибификация: Легенды Ледовласого

— Двенадцатый градус Взносов, ты обвиняешься в том, что трижды проспал на работу. В первый раз — на две минуты, за это ты получил два удара кнутом. Второй раз — опять на две минуты, но поскольку это был рецидив, то ты на сутки был лишен пищи. Когда ты в третий раз проспал работу, на этот раз на целых семь минут, тебя бросили в тюрьму. В принципе наказанием за опоздание на работу три раза подряд является отправка в Молотилку. Ты хочешь сказать что-нибудь в своем оправдание, Взносов?

Но Взносов ничего не хотел сказать, труп молчал.

— Так что, значит, мне скормить тебя Молотилке? — поинтересовался Герман, — Конечно, я могу это сделать, собственно, я обязан сделать это по закону. У нас на элеваторе — правовое общество, и у нас один закон для всех, и для тебя, Взносов, и для меня. Если бы я трижды проспал на работу — то с радостью сам бы прыгнул в Молотилку, потому что так велит закон. Но, с другой стороны, любое функционирующее человеческое общество строится не только на законах. Законы — это лишь цемент, скрепляющий собой кирпичи общества. А что же тогда кирпичи? Ведь нужны еще и кирпичи, никто не живет в доме из одного цемента, без кирпичей. И я скажу тебе, что такое кирпичи. Любовь, взаимоуважение и милосердие — вот кирпичи общества. И без них ни одна человеческая группа не выживет. Поэтому я буду милосерден, Взносов. Я прощаю тебя и освобождаю от наказания. Ты свободен, Взносов!

Герман замолчал, явно ожидая благодарностей и слез облегчения, но труп ничего не ответил. Зато Блинкрошев заорал своим булькающе-стрекочущим нечеловеческим басом:

— Ура Герману! Да здравствуют любовь и милосердие!

— Слава милосердию Германа! — подхватила Люба.

— Ура! Ура! Герман! — закричала толпа на площади. Стоявшая в первом ряду Шаваточева даже всплакнула.

— Наш Герман — самый добрый в мире! — заорал из задних рядов начальник сортиров шестнадцатый градус Нелапкин.

Хрулеев на этот раз промолчал. Блинкрошев определенно заметил это и нахмурился, уставившись на Хрулеева своими немигающими глазами. Но Хрулееву было все равно. Его не занимало милосердие вождя, он все еще смотрел на лежавшего на трибуне мертвого мальчика. Под головой мальчика натекла большая лужа крови, так что Блинкрошеву пришлось даже отойти в сторону, чтобы не запачкаться. Хрулееву казалось, что он слышит, как капает на землю кровь ребенка, просочившаяся сквозь щели в железных проржавевших листах трибуны.

— Немедленно отпустить двенадцатого градуса Взносова, — тем временем распоряжался Герман, — И поскольку в результате трагической случайности он уже умер, так и не дождавшись радостного мига освобождения — похоронить его в третьей зоне. Я желаю, чтобы на его надгробии было написано стихотворение, посвященное моему великому милосердию и проявленной мною сегодня жалости.

Охранники оттащили Взносова на край площади, там же одного из охранников, державших мертвеца, наконец вырвало. Герман продолжил, заглушая своим поставленным голосом звуки проблева:

— Седьмой градус Васильев, бывший заведующий картофельным полем А-22, зона восемнадцать. Ты обвиняешься в том, что вступил в сговор с Грибом и обучал детей убивать взрослых. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Васильева вытолкали ближе к трибуне. Было заметно, что раньше Васильев был жирен, но за время заключения он оголодал. Кожа Васильева посерела и висела на нем ломтями, как у неаполитанского мастифа. Глаза у Васильева тоже были собачьими, больными и жалобными.

— Но я ничего такого не делал... — тихонько ответил Васильев.

— Как это не делал? — холодно осведомился Герман, — Только послушайте, он не делал. Но ведь ты соврал нам, Васильев, ты всех нас обманул. Когда ты пришел сюда умиравший от голода и больной, я приютил тебя, дал тебе кров, пищу и лекарства. А ты меня обманул. Ты сказал, что работал водителем. И я бы так и думал, что ты водитель. Но благодаря бдительности двух присутствующих здесь людей... Я не хочу называть их имена, назовем их просто А и Б... Так вот, благодаря бдительности А и Б, которые настолько скромны, что не желают, чтобы я озвучивал их имена, ты был разоблачен, Васильев. А и Б узнали тебя. Ты никакой не водитель. Ты работал в школе. Отвечай! Правду! Будешь дальше врать — немедленно отправишься в Молотилку. Попробуй спасти себя, Васильев. Скажи хоть раз в жизни правду.

— Ну да... — замялся Васильев, — Работал. Но ведь я был физруком.

Толпа собравшихся на площади ахнула от ужаса.

Герман победоносно ткнул в Васильева пальцем:

— Ага! Значит, ты был физруком. Ты учил детей, ты тренировал их для убийства взрослых. Всем нам известно, что все школьные работники в сговоре с Грибом. Именно вы учили детей стрелять, резать, взрывать, травить, расчленять и убивать людей всеми возможными способами. Разве я не прав?

— Но, Герман, в школе нет таких предметов, — неуверенно заспорил Васильев.

— Как это нет? — теперь Герман разозлился, — Как это, блядь, нет? Только такие предметы там и есть, это основные школьные предметы. На математике детей учили считать патроны для убийства взрослых. На уроках литературы им читали книжки, в которых говорилось, что только детишки важны, а взрослые не нужны, и их можно убить. На географии детям рассказывали, в каких странах живут взрослые, которых нужно уничтожить. На истории детям рассказывали про Гитлера и геноциды, чтобы вдохновить их на массовую резню. А ты непосредственно тренировал детей, чтобы они могли истреблять нас! Мразь! Падаль! Что мне с ним сделать? Как мне наказать этого физрука? Убийц мы бросаем в Молотилку, но какое наказание будет достаточным для того, кто создавал этих убийц?

— В Молотилку его! — забасил Блинкрошев.

— Убить убийцу! Молотить физрука! Справедливого возмездия! — взревела толпа.

Герман удовлетворенно кивнул.

Васильев пытался еще что-то сказать, но его слова утонули в злобном вое толпы.

Охранники связали физрука канатом и сунули ему в рот кусок грязной ветоши. Потом Васильева, как приготовленного к забою хряка, бросили к подножию проржавевшей лестницы, ведущей на вершину молотильной башни. Но молотить его Герман собирался позже, когда закончится суд и наберется достаточно корма для голодной Молотилки.

Герман поднял вверх руку и, дождавшись, когда все еще пылавшая ненавистью к физруку толпа заткнется, продолжил судопроизводство:

— Теперь перейдем к Грюнчкову, девятому градусу, бывшему начальнику одежной мастерской.

Грюнчков выглядел гораздо лучше остальных подсудимых. В отличие от Взносова, он был жив, и оголодал он гораздо меньше, чем физрук или подсудимая-женщина, которую Герман оставил напоследок. Возможно, дело было в том, что Грюнчкова бросили в тюрьму недавно, а может быть, Грюнчков относительно хорошо пережил заключение из-за своей молодости. Он был еще совсем юн, нос Грюнчкова украшали красные прыщи, а не щеке вырос какой-то буроватый лишай. Услышав, что Герман начал разбирать его дело, Грюнчков сам прошел ближе к трибуне и сокрушенно упал на колени: