Григорий Распутин

«Извини меня, но я не одобряю твоего выбора военного министра… Разве он такой человек, к которому можно иметь доверие? Можно на него положиться? Как бы я хотела быть с тобою и узнать причины, побудившие тебя его назначить!.. Не враг ли он нашего Друга, что всегда приносит несчастье?» – вопрошала Императрица.

Слова о «Друге» стали лейтмотивом всей ее переписки и отражали настроение ее души.

«Как бы я хотела, чтобы Н. (Великий Князь Николай Николаевич. – А. В.) был другим человеком и не противился Божьему человеку! Это всегда приносит несчастье…»

«Он (Распутин. – А. В.) просит тебе передать, чтобы ты обращал меньше внимания на слова окружающих тебя, не поддавался бы их влиянию, а руководствовался бы собственным инстинктом. Будь более уверенным в себе и не слушайся других, и не уступай тем, которые знают меньше твоего… Он очень жалеет, что ты не поговорил с ним обо всем, что ты думаешь, о чем совещался с министрами и какие намерен произвести перемены. – Он так горячо молится за тебя и за Россию, и может больше помочь, если ты с Ним будешь говорить открыто».

«16.06.15… На сердце такая тяжесть и тоска! – Я всегда вспоминаю, что говорит наш Друг. Как часто мы не обращаем достаточного внимания на Его слова! – Он так был против твоей поездки в ставку, потому что там тебя могут заставить делать вещи, которые было бы лучше не делать. Здесь дома атмосфера гораздо здоровее, и ты более верно смотрел бы на вещи, – возвращайся скорее <…> Теперь я понимаю, почему Григ, был против твоей поездки туда. – Здесь я могла бы помочь тебе. – Боятся моего влияния <…> У меня сильная воля, я лучше других вижу их насквозь и помогаю тебе быть твердым. – Когда Он советует не делать чего-либо и Его не слушают, позднее всегда убеждаешься в своей неправоте…»

«Ты так долго отсутствуешь, а Гр. просил этого не делать! Все делается наперекор Его желаниям, и мое сердце обливается кровью от страха и тревоги».

Однако, несмотря на эти письма, в июне 1915 года Царь ни жену, ни Распутина не послушал и новых министров назначил вопреки их советам. Опытный странник не спал после этого пять ночей подряд (об этом обстоятельстве Вырубова сообщила Императрице, а та писала Государю), и было отчего. Именно при новом министре внутренних дел была вытащена история в «Яре», о которой говорилось в предыдущей главе, но куда более опасным, чем князь Щербатов, оказался для царского друга новый обер-прокурор Святейшего правительствующего синода, сменивший В. К. Саблера, – Александр Дмитриевич Самарин.

«Замечательно, как все это понимают и хотят видеть на его месте (то есть Саблера. – А. В.) чистого, благочестивого и благонамеренного человека <…> лучше всего для этого Самарин», – писал Император.

«Григ, вчера вечером в городе перед отъездом слыхал о назначении Самарина и был в полном отчаянии, так как неделю тому назад он просил тебя не торопиться с увольнением Саблера, так как скоро найдется подходящий человек», – отвечала Государыня.

И в другом письме: «Когда С<амарин> принимал эту должность, он заявлял своей партии в М., что соглашается исключительно только с целью избавиться от Гр., что он сделает все от него зависящее, чтобы в этом преуспеть».

«Прямо против Распутина вам не приходилось выступать перед Верховной властью?» – задали Щербатову лобовой вопрос на следствии в 1917 году.

«Нет. Это была, так сказать, миссия Самарина, это ему было поручено», – так же четко ответил он. И последние слова в этой фразе – «ему было поручено» – свидетельствуют о том, что за Самариным стояли могущественные силы. Объявить их масонскими значило бы либо прямо солгать, либо, что уж совсем нелепо, признать, что во главе масонского заговора стояли Великая Княгиня Елизавета Федоровна и ее православное окружение.

«…когда Александра Дмитриевича (Самарина. – А. В.) незадолго до революции назначили обер-прокурором Св. Синода, я помню, что отец пошел на телеграф (мы жили тогда на даче) и послал ему поздравление. Тогда шла глухая борьба против Распутина, против разложения правительства и церковного руководства, и назначение Александра Дмитриевича воспринималось как победа в этой борьбе», – вспоминал Сергей Фудель.

«Государь, это хорошо знаю, относился к Самарину сердечно, он его уважал, и это чувство крепло с годами, особенно оно прочно установилось после торжеств 1912 и 1913 гг., на которых Государь неоднократно публично подчеркивал свое особое внимание к Самарину, и поэтому приглашение Самарина в состав кабинета исходило лично от Его величества без всяких побочных влияний», – показывал на следствии Белецкий.

«Александр Димитриевич Самарин, член Государственного Совета, Московский предводитель дворянства, сын известного славянофила, был образованный, дивной души, независимого образа мыслей, чисто русско-православный человек. Самарин пользовался большим уважением в Москве и уважением дворянства всей России. Считали, что он внесет новую, светлую струю в управление Церковью и сумеет парализовать попытки влияния на ее дела со стороны приверженцев Распутина. Сразу же пошли легенды, что он принял пост под условием, чтобы Распутин навсегда покинул Петербург и т. д. Никаких таких условий он не ставил, но они так отвечали желаниям общества, что легенде верили и ей безмерно радовались», – писал Спиридович.

В данном случае это никакая не легенда, и подобные условия Самарин на самом деле ставил. Это следует как из воспоминаний протопресвитера Шавельского, гораздо лучше, чем Спиридович, знавшего и Самарина, и все обстоятельства, с его назначением связанные, так и из слов самого Самарина, произнесенных им на тайных заседаниях Совета министров летом 1915 года, а также из его рассказа о высочайшей аудиенции в Ставке 19—21 июня.

«Вопрос теперь сводился к тому, согласится ли или не согласится Самарин принять должность обер-прокурора Св. Синода, – вспоминал Шавельский. – Сообщив мне эту новость, кн. В. Н. Орлов добавил: „Должны мы были выехать от вас завтра или послезавтра, но теперь задержимся недели две“. – „Почему?“ – спросил я. „К madame (то есть к Императрице Александре Феодоровне) нельзя скоро на глаза показаться. Вы думаете, она простит отставку Саблера!“»

«…Наш Друг боится твоего пребывания в Ставке, так как там тебе навязывают свои объяснения и ты невольно уступаешь, хотя бы твое собственное чувство подсказывало тебе правду, для них неприемлемую, – писала Государыня 10 июня 1915 года. – Помни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо больше опыта, чем они <…> Нет, слушайся нашего Друга, верь ему, его сердцу дороги интересы России и твои. Бог недаром его нам послал, только мы должны обращать больше внимания на его слова – они не говорятся на ветер. Как важно для нас иметь не только его молитвы, но и советы!»

«Надеюсь, мое письмо тебя не огорчило, но меня преследует желание нашего Друга, и я знаю, что неисполнение его может стать роковым для нас и для всей страны. – Он знает, что говорит, когда говорит так серьезно».

«А наш Друг просил тебя отлучаться не на долгое время. – Он знает, что дела не пойдут как следует, если тебя там удержат и будут пользоваться твоей добротой».

«Действительно, Государь пробыл в Ставке еще около двух недель, ничего не делая, и в Петроград вернулся лишь 27 или 28 июня», – вспоминал Шавельский.