Григорий VII. Его жизнь и общественная деятельность

Еще большее значение возымел ход итальянских событий: в Милане граждане положили конец патарии, вождь которой Эрлембальд пал со знаменем св. Петра в руке; его сторонники частью были перебиты, частью изувечены, частью изгнаны. Тогда же всколыхнулась и Ломбардия со своими епископами, которых Григорий чересчур часто поражал отлучениями: они утратили совершенно всякую боязнь перед этим наказанием. Во главе их стоял известный Виберт, отрешенный папой за несочувствие походу на Восток и противодействие увеличению папских владений за счет соседних епископов. Даже в Риме противники папы подняли голову, и виновником этого был сам Григорий. Он потребовал от римского духовенства строгого соблюдения своих постановлений о симонии и браках священников. Многие лишились своих мест. Это рассердило и римскую знать, имевшую обыкновение выдавать своих дочерей за священнослужителей. Далее, папа обуздал алчность кардиналов, начинавших совершать богослужение еще ночью для увеличения доходов, удалил из храма св. Петра ютившийся там сброд, обративший святыню в разбойничий вертеп. Все эти вполне справедливые распоряжения возбудили в сердцах многих римлян стремление положить предел замыслам неутомимого папы. Недовольные нашли себе предводителя в лице могущественного и уже известного Ценция. Он занимал крепкую башню у моста через Тибр и за проход брал деньги. Это самовольство побудило Григория принять свои меры: башня была разрушена. Ценций не унялся: воспользовавшись болезнью Григория, он подделал в свою пользу завещание одного своего родственника, отдавшего имущество римской церкви. Папа выздоровел, раскрыл преступление и подверг виновного барона мучительному наказанию: Ценция посадили в бочку, дно и бока которой были усеяны гвоздями, при малейшем движении впивавшимися в тело несчастного. Эта жестокость пробудила сострадание в Матильде, и благодаря ее ходатайству барона выпустили на свободу. Он поклялся отомстить и стал готовиться к выполнению своей клятвы. Судьба послала ему надежного помощника в лице Гуго Белого. Этот кардинал считал Григория обязанным ему папской тиарой и не мог простить своей почетной ссылки в Испанию. Возвратившись оттуда, Гуго стал сеять крамолу, завязал переговоры с норманнами, восстанавливая их против незаконного папы, с жадностью ухватился за римские неурядицы, свел Ценция с Вибертом и ломбардскими епископами. Таким образом, в тиши зрел заговор против Григория, но его участники не начинали враждебных действий, боясь гнева германского короля. Впрочем, и при дворе Генриха работали участники заговора. Гуго употреблял все усилия, чтоб заронить в сердце герцога Готфрида ужасное подозрение: хитрый кардинал стал распускать позорные слухи о незаконной связи Матильды с Григорием. Оскорбленный Готфрид, по-видимому, начинал уже верить коварным наветам и все теснее сближался с королем. Грозные тучи собирались над головой Григория и сети заговора захватывали все большее пространство, когда миланские дела и жалобы саксонцев привели к первому открытому столкновению, сменившему непродолжительный и непрочный мир.

Дело в том, что, расправившись с патарией, миланцы обратились к королю с просьбой дать им пастыря, сообразно исконным обычаям. Генрих исполнил эту просьбу и назначил клирика Тедальда миланским архиепископом. Этим назначением Генрих выразил полное пренебрежение к запрещению светской инвеституры, не обратил никакого внимания на Атто, назначенного еще несколько лет назад Григорием, не исполнил своих обещаний и просьб папы. Вдобавок, как известно, еще до Тедальда Генрих дал инвеституру Готфриду. В Милане оказалось, таким образом, одновременно три архиепископа, к величайшему соблазну всех ревнителей церковных преобразований. Для неукротимого духом папы было слишком трудно сжиться с мыслью, что уже бывшая в его руках драгоценная добыча теперь почти безвозвратно ускользнула. Немудрено, что Григорий вышел из себя и разразился громовыми посланиями, требуя в них смирения и полной покорности от противников, а сторонников побуждая к новой борьбе. Тедальду же предлагал предоставить свое дело на рассмотрение римского собора, обещая признать его архиепископом, если только он примет свой сан не от короля, а от папы. “Проклят человек, надеющийся на человека, – писал Григорий Тедальду, – и доблесть королей и императоров, и все усилия смертных оказываются прахом и мякиной в сравнении с апостольскими полномочиями и всемогуществом Бога вышнего, а потому тебе не подобает в преступном легкомыслии высокомерно восставать против заповедей Бога и св. апостолов, в надежде на помощь Генриха”. Но ни просьбы, ни угрозы не подействовали: Тедальд был посвящен отлученными ломбардскими епископами.

Гнев Григория не знал границ, и он поспешил вмешательством в германские дела отплатить Генриху. Тайные письма саксонцев подали удобный и желанный повод: пленные саксонские епископы, которым грозило лишение санов, отправили папе жалобу на произвол и преступный образ жизни короля, “попиравшего, – по их словам, – все божеские и человеческие законы”. Южногерманские герцоги, давно лелеявшие мечту об ослаблении власти Генриха, присоединили известие о том, что он начал уже противодействовать церковным преобразованиям. Действительно, им были приняты меры против зверств, творимых бродячими монахами и грубой чернью над женатыми священниками. Григорий, видя, что у него в Германии нет недостатка в союзниках, готовых с оружием в руках восстать против усиления королевской власти, решил вызвать Генриха на открытую борьбу, чтобы низринуть его с высоты могущества в пропасть глубочайшего унижения. С этой целью папа отправил к нему посольство с длинным письмом, где упрекал короля за общение с отлученными, за несдержанные обещания, за нарушение запрета на светскую инвеституру, напоминал о гордыне Саула и увещал к исправлению. Но гораздо важнее и оскорбительнее были устные поручения, данные, по обыкновению Григория, послам: им было поручено призвать Генриха к покаянию за прегрешения, “о которых омерзительно говорить”, и передать ему требование папы – явиться в качестве подсудимого на ближайший римский собор; в случае неповиновения они должны были грозить анафемой и заявить, что “папа скорее пожертвует жизнью, чем оставит королевский венец на главе нераскаявшегося грешника”.

Послы прибыли в Германию и в точности исполнили волю папы именно тогда, когда Генрих, упоенный недавним торжеством над своими смертельными врагами, провозгласил наследником малютку сына, хотя королевский германский престол был избирательным. Князья остались крайне недовольны этим шагом своего государя. Ожидания папы грозили сбыться с поразительной точностью. Впрочем, святой и непогрешимый отец не мог ошибаться в своих расчетах. Конечно, Генрих был страшно возмущен “наглым требованием” папы, поверившего “нелепым клеветам”, пущенным злейшими врагами короля, постоянно умалявшего вековые права императорства, грозившего теперь отнять и саму корону. Была пора, и сравнительно недалекая, когда императоры низлагали и судили пап. Теперь Григорий указывал, что роли переменились. Генрих не мог исполнить требование папы, если не хотел покрыть себя неизгладимым бесславием и позором. Верный заветам старины, он принял брошенный вызов, отдав приказание немецким епископам собраться в Вормсе к 24 января 1074 года, чтоб сообща положить предел непомерным притязаниям того, кто величал себя “рабом рабов божьих”.

Неизбежность разрыва понимали многие, и итальянские противники Григория начали действовать, как только приметили первые облака надвигающейся грозы: Ценций решил, что пробил давно желанный час мести. В Риме издавна существовал обычай, по которому в ночь под Рождество папа совершал всенощное богослужение в церкви св. Марии, лежавшей на окраине города. В сочельник 1075 года Григорий отправился туда с частью духовенства. Проливной дождь помешал стечению народа, и в храме было немного молящихся. Незаметно протекло время в молитвах и песнопениях, и уже папа приступил к совершению таинства причащения. Вдруг у входа раздался страшный шум; толпа, вооруженная с ног до головы, с обнаженными мечами ворвалась в церковь и стала разыскивать Григория. То был Ценций с товарищами. Крики и вопли сменили торжественные звуки гимнов; богослужение было прервано; папу легко узнали. Один из слуг Ценция занес над старцем меч и ранил в голову; струя алой крови обагрила подножие алтаря и драгоценные одежды первосвященника. С Григория сорвали ризы, били по щекам, связали и за волосы вытащили из храма. За оградой уже были приготовлены лошади, и злодей скрылся с пленником в своей крепкой башне. Здесь свирепый барон приставил кинжал к горлу папы и под страхом ужасных мук и немедленной смерти требовал от него богатых поместий и возвращения родового достояния – замка св. Ангела. Григорий и в эту страшную минуту сохранил спокойствие и величие: гордым презрением отвечал он на угрозы и оставался непреклонным. Даже оскорбления сожительниц наемников Ценция, осыпавших пленника грубой бранью и площадными ругательствами, втаптывавших в грязь его отношения со знатными женщинами, даже вид копий, направленных в его грудь, не заставили Григория пойти на уступки. Конечно, Ценций свободно мог увезти папу из Рима и передать его в руки ломбардских епископов, но жадность победила благоразумие: барон все еще надеялся добиться своего от раненного и истомленного старца.

Между тем бывшие на всенощной разнесли по всему городу весть об ужасном покушении; глухую тишину ночи прорезал гул набата; встревоженные горожане высыпали на улицы и узнавали о случившемся; с зажженными факелами стали они разыскивать своего похищенного пастыря; милиция св. Петра заперла все выходы из города и силой оружия готова была помешать злодеям ускользнуть из Рима. Толпа все увеличивалась; со всех сторон стекались богатые и бедные, знатные и незнатные, мужчины и женщины; всех воодушевляло одно желание – наказать преступников за неслыханное святотатство, за осквернение святости великого праздника, храма и верховного пастыря. На рассвете с криками и воплями бросились на древний Капитолий, чтоб потолковать о необходимых мерах. В это время пронесся слух, что виновник черного дела вместе с захваченным папой находится в своей башне. Все повалили туда; гул голосов, требующих возмездия, наполнял воздух; лязг оружия смешивался со звуками боевых труб. Священники прервали богослужение, присоединились к толпе и своими речами еще больше волновали ее. Решено было взять силой притон злодея. Стенобитные орудия стали потрясать башню; началась ужасная сеча. Однако вскоре выяснилось, что Ценций не может выдержать напора неистовой толпы. Роли переменились: верная гибель угрожала не папе, а гордому барону, и Ценций пал к ногам пленного Григория, молил о прощении, о защите от народной ярости. Папа с величием заявил, что прощает свою личную обиду, но оскорбление святыни необходимо искупить покаянием и путешествием в Иерусалим. Ценций обещал все, так как стены стали подаваться под усилиями осаждающих. Тогда Григорий подошел к окну стал делать знаки, приглашая выборных войти в башню. Толпа поняла совершенно иначе; она подумала, что ее просят помочь как можно скорее. С удесятеренным мужеством бросились граждане на приступ, и спустя несколько мгновений в их руках был Ценций, а пленник получил свободу. Тысячи рук протянулись к святотатцу, чтоб воздать ему по заслугам. Папа остановил бурные порывы, с трудом смягчив ярость возбужденной толпы: барона отпустили живым и невредимым. С громким ликованием понесли теперь римляне обагренного кровью и измученного тревогами ночи старца в ту же самую церковь, откуда несколько часов тому назад его вырвали столь насильственным образом. Папа докончил прерванное богослужение, после чего приступил к суду над виновными: глава и зачинщик всего успел, однако, ускользнуть из города; поплатилось его имущество, частью разграбленное, частью обращенное в пепел; все уцелевшее объявлено было церковной собственностью. Только один воин, осмелившийся ранить папу, поплатился жизнью за свою дерзость. Остальные отделались покаянием.

Как часто бывает, насилие привлекло народные симпатии на сторону обиженного, и значение папы поднялось до небывалых размеров; теперь он мог рассчитывать на безусловную преданность римлян: кровь Григория, пролитая Ценцием, скрепила союз между населением и его духовным пастырем. Всюду, куда бы ни проникал слух о злодейском покушении, он вызывал чувство отвращения к палачу и сочувствие к жертве. Сама обстановка происшествия, величие папы в его почти безвыходном положении, мягкость наказания усиливали негодование на одного, увеличивали уважение к другому. Вообще, нелепая выходка Ценция вооружила и подтолкнула несколько мистически настроенное общество: в избавлении Григория усмотрели руку Божью, спасшую своего избранника; папу сравнивали с Христом, Ценция – с Иудой. умы теперь были на стороне Григория, и его противникам приходилось уже считаться с расположением толпы, перед которой ревностные поборники папы клеймили дело его врагов названием богопротивного.

При таких обстоятельствах в назначенное время собрался созванный Генрихом собор в Вормсе. Здесь главным обвинителем Григория выступил все тот же Гуго Белый, укорявший папу главным образом в нечистой и преступной связи с Матильдой и незаконности избрания. Из мирян наиболее выделялся, подле раздраженного Генриха, супруг Матильды, герцог Готфрид, своими огненными речами и могуществом поддерживающий смелое настроение съехавшегося на собор духовенства, и без того недовольного Григорием за его властные поползновения и строгие наказания. После непродолжительных совещаний, так как некоторые епископы изъявили сомнение в законности заочного суда и в подсудности собору римского первосвященника, все недоумения были устранены ссылкой на присягу, данную королю: Григорий был объявлен недостойным папского сана, и ему отказали в повиновении. “Ты, – гласит соборное постановление, написанное в виде письма от немецких епископов к “брату Гильдебранду”, – стремясь к безбожным новшествам, находил больше удовольствия в громком имени, чем в доброй славе, и обнаруживал неслыханное высокомерие. Ты раздувал пламя раздора в святой церкви своими лютыми шайками, которые рассылал в бешеном безумии по всем церквям Италии, Германии, Франции и Испании. Насколько от тебя зависело, ты отнял у епископов власть, данную им путем божественным, и отдал управление всеми церковными делами неистовой черни, а она никого не признает ни епископом, ни священником, кроме тех, кто нищенской угодливостью вымолит твое, гордец, согласие. Ты хищнически приписываешь себе какую-то новую и неподобающую власть, утверждая, что никто из нас, кроме тебя одного, не имеет власти помиловать виновного или наказать его. Ты нарушил клятву, данную в нашем присутствии императору Генриху, и навлек на себя анафему за несоблюдение избирательного закона Николая II. Ты грязью страшнейшего соблазна наполнил всю церковь, сожительствуя с чужою женой, и завел новый женский сенат, предписывающий законы церкви и миру. Ты называешь, обидно и несправедливо, епископов блудниками и сыновьями распутниц и применяешь к ним другие в высшей степени непристойные выражения. В силу всего этого, так как никто из нас, по неоднократным твоим заявлениям народу, не был в твоих глазах епископом, ты сам в свою очередь ни для кого из нас не будешь папою”. Подписи всех присутствовавших на соборе епископов скрепляли это послание. Генрих также отправил “лжемонаху Гильдебранду” письмо, где упрекал его в гордой дерзости, в отнятии наследственной королевской чести и Италии, в оскорблениях и несправедливостях, причиненных епископам, в неблагодарности за оказываемое ему королем уважение и почтение, наконец, в угрозе отнять не только корону, но и жизнь. За все эти провинности Генрих, опираясь на древнее право, повелевал Григорию сойти с апостольского престола. Кроме того, король особым посланием увещевал верных римлян содействовать исполнению соборного решения, но “не проливать крови Гильдебранда, так как для него после низложения жизнь будет большим наказанием, чем смерть”.

Нельзя не согласиться, что громадное большинство обвинений, выставленных на вормском соборе против Григория, было вполне основательно и справедливо. С точки зрения императорской партии, их было больше чем достаточно для отказа в повиновении недостойному папе, от которого требовали добровольного сложения присвоенного сана. Но необходимо было подумать и о возможном противодействии со стороны Григория. Готфрид брал все на себя, обещая к Троице проводить в Рим назначенного Генрихом папу и возложить на главу короля венец императорский. Собор разошелся в самом радужном настроении, а королевские послы полетели в Италию объявить волю своего государя и соборный приговор. Едва достигли они благословенных равнин Ломбардии, как тамошние епископы, исконные и непримиримые враги Григория, поспешили засвидетельствовать свою полную готовность присоединиться к решению немецких собратьев: на соборе в Плаценции все они клятвой на Евангелии скрепили отказ повиноваться Григорию. Но и послы Генриха, и высшие сановники Ломбардии боялись ехать в Рим, чтобы возвестить папе его участь. Тогда клирик Роланд и один незначительный вассал приняли на себя исполнение столь опасного поручения и с большими деньгами направились в вечный город, куда тем временем собралось бесчисленное духовенство на обычный собор.

Как только смолкли звуки торжественного гимна, которым начинались соборные заседания, Роланд смело выступил на средину переполненной народом церкви и во всеуслышание обратился к Григорию: “Король и епископы приказали тебе оставить престол, которого ты не достоин”. Затем, пользуясь глубоким молчанием, смельчак обратился к собравшимся: “На Троицу король будет здесь, поэтому немедленно шлите к нему послов, чтоб получить из его рук нового папу, так как этот – не папа, а хищный волк”. Дерзкая, почти отчаянная смелость королевского посланца ошеломила сначала все собрание, никто не пытался даже остановить его; только при последних словах первым очнулся кардинал епископ Иоанн и задыхающимся от негодования голосом отдал приказание схватить наглого оскорбителя. Римский префект и толпа присутствовавших мирян с обнаженными мечами бросились на Роланда и его товарища и нанесли им тяжкие оскорбления. Только своевременное вмешательство папы спасло их от неминуемой смерти. Вырвав несчастных из рук разъяренных римлян, Григорий посадил их у своих ног и постарался успокоить взволнованное собрание. С трудом добившись молчания, папа просил всех не возмущаться, воодушевил глубоко прочувствованной речью на борьбу с “врагами Господа” и поспешил закрыть заседание. Тяжелые думы лежали камнем на его сердце, когда он кидал пытливый взор в непроглядную даль будущего. Однако на другой день тревожные мысли уступили место непоколебимой твердости: из Германии пришли письма от нескольких епископов, где они просили прощения за свою дерзость и обещали впредь повиноваться римскому первосвященнику. Это ясно показывало, что враги не единодушны. Папа, уверенный теперь в своем торжестве, с новым мужеством открыл соборные заседания в присутствии множества духовенства и мирян, среди которых была и мать Генриха. Прежде всего прочитали письма короля и епископов. Страшное негодование охватило всех; раздались громкие голоса, требовавшие, чтобы папа обнажил духовный меч и поразил дерзких противников. Дружные приветствия встретили решение Григория, по которому главные виновники вормских постановлений – епископы лишались санов и причастия; остальным давалась отсрочка для принесения покаяния до 1 августа 1076 года. Но необходимо было покарать и Генриха. Тут почти все хотели избежать крутых мер, но папа горел желанием дать миру небывалый пример и требовал самого строгого наказания. Делая столь необычный и неслыханный шаг, Григорий для успокоения недоумений прибегнул к необыкновенной форме, рассчитанной на религиозное настроение современников. Приговор над Генрихом был произнесен в виде молитвенного обращения к св. Петру: “Блаженный Петр, глава апостолов, преклони, молю, милосердое ухо твое к нам и услышь меня, раба твоего: я, ради чести и защиты твоей церкви, во имя всемогущего Бога и в силу твоей власти и полномочий, запрещаю королю Генриху управление всей Германией и Италией, так как он с неслыханной гордостью восстал против твоей церкви, и освобождаю всех христиан от уз клятвы, которую они дали или дадут ему, и запрещаю всем без исключения повиноваться ему как королю; справедливость требует, чтобы всякий стремящийся уменьшить честь твоей церкви утратил свою собственную. Сверх того, так как король пренебрег моими увещаниями и дерзнул произвести раскол в церкви, то я от твоего имени связываю его узами анафемы: да знают все народы и исповедают, что ты – Петр, и на этом камне Сын Бога живого построил церковь свою и врата ада не одолеют ее”.

Этот приговор был разослан по всем уголкам католического Запада вместе с окружным посланием, в котором Григорий призывал всех верных, во имя загробного блаженства, “доказать свою преданность святой церкви и апостолу Петру, обладающему ключами царства небесного”. Папа был уверен в правоте и торжестве своего дела, а потому, “полагаясь на божественную помощь”, обещал, в письменных и устных заявлениях, что “прежде чем пройдет праздник св. Петра, для всех станет яснее солнца, что Генрих отлучен самым справедливым образом”. Подобным же ободряющим обещанием Григорий закрыл римский собор. Но, не ограничиваясь словесными громами, папа прилагал все усилия для обеспечения за собой вооруженного содействия своих сторонников. Прежде всего он позаботился отрезать непостоянным римлянам все пути сближения с королем: в угоду диким страстям грубой толпы Григорий отдал в ее власть смелых послов Генриха, брошенных в тюрьму. Здесь их терзали голодом, холодом, жаждой, осыпали ударами, наконец предоставили на посмеяние черни.