Громовой пролети струей. Державин

— Други мои! — провозгласил Мельгунов так зычно, что покраснело его скуловатое лицо. — Приглашаю всех за столы! Рассаживайтесь без чинов и званий — здесь, в нашей блаженной Аркадии, равны все [33] !

Мельгунов был ревностным масоном и не забывал повторить, где мог, масонскую идею братства — даже за весёлым столом. Он подал знак, и невидимый оркестрион заиграл русскую плясовую «Я по цветикам ходила...». Вельможи в камзолах, шитых золотом и шелками, голубого, малинового, светло-коричневого и светло-зелёного цвета (тёмных цветов не носили), перебрасываясь шуточками, расположились за обширными столами. Начался молодецкий попляс цыган в белых кафтанах с золотыми позументами.

33

… здесь, в нашей блаженной Аркадии, все равны! —

Аркадия — область в центральной части Пелопоннеса (Греция). В античной литературе и позднее изображалась райской страной с патриархальной простотой нравов. Здесь употреблено в переносном значении: счастливая страна.

После первого же покала музыканты по приказу хозяина смолкли, и Мельгунов оборотил к Державину своё скуловатое лицо:

— Братец, Гаврила Романович! Пока мы ещё не во хмелю и оценить прекрасное по достоинству можем, прочти-ка уже нам что-нибудь...

Державин поднялся при общем внимании и словно бы задумался. Говорил он обычно отрывисто и некрасно, но, когда дело доходило до чего-то близкого сердцу, преображался. Самые черты его простого лица, казалось, обретали особое благородство. Он начал тихо:

Оставя беспокойство в граде И всё, смущает что умы, В простой, приятельской прохладе Своё проводим время мы.

Постепенно голос его окреп, стихи полились звучно, празднично понеслись над столами:

Невинны красоты природы По холмам, рощам, островам, Кустарники, луга и воды — Приятная забава нам. Мы положили меж друзьями Законы равенства хранить; Богатством, властью и чинами Себя отнюдь не возносить. Но если весел кто, забавен, Любезнее других тот нам; А если скромен, благонравен, Мы чтим того не по чинам... Кто ищет общества, согласья, Приди, повеселись у нас, И то для человека счастье, Когда один приятен час.

Последние слова потонули в рукоплескательных одобрениях. Державин поймал восхищенный взгляд Урусовой, и ему стало не по себе. Только скрипунчик Вяземский был недоволен:

— Зачем чиновнику марать стихи? Сие дело живописцев!..

Но бубнежа его никто не слушал.

Постепенно хмель брал своё. Кто-то неверным голосом затянул песню, кто-то пошёл к нимфам щипать их за голые коленки и стёгна. На другом конце стола меньшой из братьев Окуневых, забияка и задира, громко начал рассказывать о некоем питерском проказнике, одержимом скифскою жаждою, в коем все тотчас же признали сенатского обер-прокурора при Вяземском, входившего уже в большую силу Александра Васильевича Храповицкого. Тот нахмурил красивое, с тонкими чертами лицо:

— Остроты ваши забавны, но не колки!

— Александр Васильевич, — не унимался Окунев, — а правда ли то, что некий помещик в трактирном споре с вами оставил под каждым вашим глазом источники света?

— Да вы, я вижу, нескромный проказник и смутник! Хватит вам содомить! — вспылил Храповицкий и, вынеся из-за столов своё тучнеющее тело, дал знак Окуневу отойти с ним в сторонку.

— Уж и сказать ничего нельзя! — бормотал, подымаясь, пьяноватый юноша. — Экой он таки спесивенек!

Предчувствуя неладное, Державин порешил пойти за спорщиками, но его перехватила княгиня Вяземская:

— Голубчик, Гаврила Романович, вот я сижу и думаю: чем тебе не пара княжна Катерина Сергеевна? Знатна, богата, умна, да и стихи славные пишет...

— Вот-вот! — нашёлся Державин. — Она стихи пишет, да и я мараю. Так мы всё забудем, и щи сварить будет некому.

Из кустов, раскрасневшись, выскочил Окунев и бросился к Державину:

— Гаврила! Будешь моим секундантом! Мы в лоск рассорились с Храповицким и решили ссору удовлетворить поединком! Посредником от него будет сенаторский секретарь Хвостов...

Что делать! Короткая приязнь к Окуневым препятствовала от сего предложения отказаться. Но смущало соперничество против любимца главного своего начальника Вяземского, к которому едва только входить стал в милость.

— Соглашаюсь... И даю тебе слово... — наконец сказал отрывисто Державин. — Только ежели этому не попротивуречит начальник мой прокурор Рязанов...

— А если он будет против?

— Тогда попрошу секундировать дружка моего — майора Гасвицкого.

Незаметно набежало облачко, стало тучкой, и на пирующих обрушился по-летнему крупный, но по-апрельски ледяной дождь, который несколько остудил хмельные головы и разбавил вино в покалах. С визгом кинулись искать защиты от тешившейся стихии фальшивые богини и мордастые гении. У краснощёких сильфид ветер срывал тюники, курносые амуры теряли башмаки, а ядрёные телесами нимфы вязли в грязи. У иных богинь не только распустились кудри, смоклые от дождя, но от холода мокро стало и под носом.

— Значит, завтра в Екатерингофском лесу в шесть пополудни! — крикнул, убегая, Окунев.

Державин махнул ему рукою, позвал Гасвицкого и поспешил с ним на поиски прокурора Рязанова.

Вымокнув до нитки, нашёл он своего начальника обедающим у старшего члена Герольдии Льва Тредиаковского, сына стихотворца, в его доме на Васильевском острове. Уже был вечер. Вызвав Рязанова, предоброго человека, изложил Державин своё дело.

— Эх, молодо-зелено! — вздохнул прокурор. — Да что же с вами поделаешь! Отправляйся, только постарайся не давать поединщикам потыкаться на шпагах. Авось все кончат миром!

В сей миг в прихожую вышла из зала госпожа Бастидонова, а за ней легко впорхнула та, о которой все эти дни мечтал поэт. В ожидании кареты мать и дочь постояли несколько в прихожей, а когда вышли, Державин сказал Рязанову с обычной своей прямотой:

— Коль эта девушка пойдёт за меня, я на ней женюсь...

4

В лесу снег был глубок и рыхл, и поединщики с секундантами шли гусем, стараясь ступать след в след. Державин, чувствуя, как хлюпает у него в башмаках, мысленно сетовал на Гасвицкого, которому поручалось привезти оружие на выбор: «И куда запропастился?..» Протрезвевший Окунев скоса бросал на шедшего с мрачным видом Храповицкого вопрошающие взгляды, и Державину подумалось: «Пожалуй, соперники сии, не будучи столь уж отважными дуэлянтами, будут примирены без пролития крови...»

— Господа! — крикнул он, останавливаясь. — Да полноте вам дуться! Эко дело, право! Ну погорячились, а теперь-то что дурь разводить? Тем более в прощёное-то воскресение, когда господь велит грехи друг дружке прощать! Как ты, Миша? — оборотился он к Окуневу.

— Признаю, братец, — краснея, проговорил тот, — что наплёл вчера лишнего.

Храповицкий, казалось, только и ожидал от него первого шага.

— Да и я на вас не сержусь особо, коли вы сами согласились, что были неделикатны...

— А ежели так, — подхватил обрадованно Державин, — то не худо бы вам повиниться друг перед другом, расцеловаться, да и решить всё миром!

Поединщики тут же исполнили его просьбицу.

— Вот те на! — смуглолицый, острый на слово Хвостов, возглавлявший процессию, остановился и развёл руками. — Благородные люди нешто эдак-то поступают? Надобно хоть немного поцарапаться, чтобы потом стыдно не было!

— Помилуй, Александр Семёнович! — начал было урезонивать разошедшегося посредника Державин. — К чему ты призываешь? Увечить друг друга и из-за чего — говорённой вчерась спьяну пустоши? Статимое ли это дело?