ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

На опушке леса под священным дубом свежевали подвешенную к нижним ветвям баранью гущу и разжигали костры. Старики руководители играли на камылях и подбадривали своих джигитов. Время от времени босоногие мальчишки в широкополых отцовских шляпах на перегонки прибегали от родника и, подняв кувшины, кричали: — Кому воды? Холодная вода! — Жнецы, притворяясь, что не расслышали, выпрямлялись, разгибали спины, смахивали горстью пот с побагровевших лиц и спрашивали: — Буза? Ах, вода а... Воду несите женщинам! — Отец подал руку хозяину и старикам, поздоровался со жнецами и попросил, чтобы и ему дали серп. Довольный хозяин, высокий, с крепкими налитыми плечами, с открытым лицом, провел пальцами по округлой бороде и протянул отцу серп. — Возьми мой. — Отец, поблагодарив, отдал Озермесу свою папаху, шичепшин, обвязал голову платком, засучил рукава и, весело покосившись на хозяина, затянул шуточную песню: — Позвавший нас просо жать — слепой на один глаз. — По полю пронесся хохот, и жнецы подхватили припев: — Уой, ей-ей! Уой, ей-ей!..

Озермес отошел к кустам ежевики, положил в тень отцовские шичепшин и папаху и уселся на пожухлую траву. Не успел он осмотреться, как к отцу подъехал какой то джигит, соскочил с коня и о чем-то заговорил с отцом. Отец, стянув с головы платок, махнул Озермесу рукой. — Дай-ка папаху, — сказал он, когда Озермес подбежал к нему, — и подожди меня здесь, я скоро вернусь. — Джигит, с косыми глазами и лицом в веснушках, подержал стремя, отец вскочил в седло, джигит взялся рукой за уздечку и побежал рядом с конем. Проводив их взглядом, Озермес вернулся к ежевичному кусту. Вскоре кто то толкнул его в плечо. Озермес повернулся — возле него сидел на корточках босоногий паренек в съехавшей на затылок шляпе, с быстрыми, круглыми, как черешенки, глазами. Тут же стоял влажный кувшин. — Салам алейкум, — поздоровался он. — Алейкум салам, — ответил Озермес, — а я и не заметил, как ты подошел. — Ты смотрел, как уезжает на коне твой отец. Ведь джегуако отец твой? — Да, — спрятав улыбку, солидно подтвердил Озермес, — я сын джегуако, и зовут меня Озермесом. — А я Казбеч, и имя моего отца Мухамед, люди работают на нашем поле. Хочешь, поборемся? — Озермес нехотя встал. Казбеч мгновенно выпрямился, схватил его за пояс, подсек ему ноги, свалил на землю и, усевшись на грудь, спросил: — Видал? Хочешь еще? — Давай, — задыхаясь от злости, сказал Озермес. Казбеч отпустил его, отскочил в сторону. На этот раз Озермес был наготове. Они долго возились, потели и пыхтели, Озермес, рванув Казбеча на себя, бросил его через бедро и упал после него в колючие кусты. Еще немного побарахтавшись, они согласились на ничью, выбрались наружу, сели рядом и принялись вытаскивать друг у друга колючки. У Озермеса был поцарапан лоб, а у Казбеча сочилась из щеки кровь. Поковырявшись в подошве левой ноги, он извлек длинную колючку и показал ее Озермесу. — Гляди, какая, почти с кинжал. Обожди, а где же мой кувшин? Надо же, вся вода вылилась. Хорошо, не разбился. — Слушай, а что за джигит приезжал за моим отцом? — спросил Озермес. — Косой? Слуга нашего пши Садет-Гирея, его цепной пес. Ты заметил, как он смотрит? Встретишься с ним, и не поймешь, на тебя он глядит или таращится в сторону. Ты только никому не говори, что я так сказал о нем. — Не скажу, клянусь богами. А как ваш Садет-Гирей узнал, что мы здесь? — Мой отец говорит, что у вестей быстрые ноги, а у пши много глаз и ушей. Может, Садет-Гирей знал, что вы будете проходить через наши земли? — Откуда же! Мы идем в какие то аулы, которые должны побрататься. — Казбеч присвистнул. — Вот оно что, значит, вас там ждут? — Да, раз они пригласили моего отца. Казбеч, а братья и сестры у тебя есть? — А как же, два брата и сестра. Ахмет лучший наездник у нас, его знают и в других аулах, а Инвер бегает так, что за ним и конь шоолох не угонится. Они сейчас жнут просо, а сестра Лейла дома, она хорошая повариха и помогает матери варить пасту. Была еще сестра Асият, старшая, но ее кто-то похитил. — А разве вы не погнались за похитителями? — Погнались, но их уже и след простыл. Отец все побережье объездил, только без толку, наверно, ее продали туркам. А у тебя тоже братья и сестры? — Никого. Я был первым, а остальные не родились, потому что душа матери улетела. Я хотел бы иметь такого брата, как ты! — Казбеч изучающе посмотрел на него своими черешенками глазами. — Пожалуй, я тоже, потому что мои братья старше, а мы бы играли с тобой... Вон твой отец едет! — Действительно, вдали показался сидящий на коне отец. За ним ехал на другом коне косой слуга пши и вел на поводу третью лошадь, поменьше. Схватив шичепшин, Озермес побежал навстречу отцу.

Подъехав к полю, отец сошел с коня и сказал, что им пора уходить. Услышав об уходе джегуако, жнецы побросали работу, а их седобородые руководители подошли к Мухамеду и вместе с ним стали уговаривать отца, чтобы они с Озермесом остались. — Неужели ты уедешь, не отведав нашей соль-каши? — с укоризной спросил Мухамед. — Хоть я и не пши... — Отец поднял руку, не дав ему договорить. — То же самое, что вам, я сказал и Садет-Гирею. Меня ждут два аула, и я дал слово, что приеду вовремя. Что подумал бы ты, уважаемый Мухамед, если б твои соседи, обещав прийти на помощь, не явились бы на твое поле? — Хмурое лицо Мухамеда прояснилось. — Да, слово есть слово. Надеюсь, ты не откажешься взять еду на дорогу? — Приму с благодарностью. — Отец пожал руку обоим старикам, Мухамеду, сказал жнецам: — Да воздаст вам Тха-голедж! — взял сумку с едой и протянул ее Озермесу. — Возьми и садись на рыжую кобылу. — Мухамед подержал стремя отцу, а слуга, смотря куда то в поле, подошел к Озермесу, схватил его под мышки, поднял и, посадив в седло, вспрыгнул на своего коня. За спиной косого было короткое ружье. Как же он стреляет? — подумал Озермес. — Не ужели, чтобы попасть в оленя, ему надо прицелиться в бегущую за ним собаку? Вспомнив Казбеча, он принялся звать его. — Я здесь, здесь! — отозвался тот из за кустов. — Мы уезжаем, Казбеч, прощай! — Приходи еще, брат! — крикнул Казбеч, помахал кувшином и, мелькая голыми пятками, понесся к роднику. У Озермеса защемило в груди. Отец, поглядев на него, спросил: — Судя по твоему лбу, вы подружились? — Мы вместе упали на ежевичный куст, — грустно объяснил Озермес. Отец кивнул и тронул коня. Он ехал впереди, о чем то задумавшись, правее, отставая на полконя, ехал слуга пши, а левее, как полагалось самому младшему, немного отставая от лошади слуги, ехал Озермес.

Рыжая кобылка его то тянулась к коню косого, то норовила пуститьсявскачь, и Озермесу все время приходилось быть настороже. Аул скрылся из виду. Они поднялись по склону, съехали к заболоченной, лениво текущей в тростниках речке, переехали ее вброд, и тут отец остановил коня. — Если мне не изменяют глаза, — спросил он, — здесь кончаются земли Садет-Гирея? — Так и есть, тхамада, — подтвердил слуга. Отец сошел с коня, показал рукой Озермесу, чтобы он тоже слез со своей кобылы, и сказал слуге: — Передай своему пши, что я благодарен ему за внимание и что просьбу его выполню. Дальше мы пойдем сами. — Глаза слуги забегали по сторонам и вдруг сошлись к носу. Озермес от удивления разинул рот. — Но пши велел мне проводить вас до места, — растерянно забормотал слуга. — Он прикажет избить меня плетьми. Что я скажу ему? — Скажи: джегуако заявил, что хочет оказать уважение тем, кто ждет его, и поэтому придет к ним пешим. Остальное дело твое. Мне сказали, что ты добровольно пошел в услужение к Садет-Гирею. А откуда ты родом? — Слуга пожал плечами. — Не знаю. — Поерзав в седле, он злобно посмотрел куда то в степь, потянул освободившихся лошадей за поводья и повернул обратно. — Не знающий рода своего, — сказал отец, — прогнивает, как срубленное дерево.

Когда речная вода, взбаломученная копытами лошадей, снова посветлела, отец сказал: — В путь, сын мой. Если хочешь, спрашивай о том, что тебе непонятно. — Озермес пошаркал ногами по каменистой дороге. — Ты в самом деле хочешь, чтобы те, кто ждет тебя, увидели, что мы пришли пешком? — Да. Кроме того, я не хотел быть обязанным Садет-Гирею. — Прости меня, но тогда почему ты не отказался от лошадей сразу? — Он счел бы себя оскорбленным и мог выместить злобу на невинных людях, возможно, на Мухаммеде, отце твоего нового товарища. — А слугу тебе не жалко? — У слуги косые не только глаза, но и душа. — Отец долго шагал молча, потом обернулся к Озермесу. — Иди рядом, чтобы я не свернул себе шею. Я кое что расскажу тебе, ты уже почти взрослый, поймешь. Он хитер, как старый лис, этот Садет-Гирей. — Отец усмехнулся, сжал руку в кулак и стал пo одному отгибать пальцы. — Дав лошадей, он старался задобрить меня, это раз; послал со мной свои уши — косого слугу, это два; хотел, дабы в ауле, увидев, что мы приехали со слугой и на лошадях Садет-Гирея, могли заподозрить, будто я подкуплен им, это три. — А для чего ему было задабривать тебя? — Он попросил меня передать его слова тем, кто соберется на братание. — И ты согласился? — Согласился. Но он не знает, что, передав слова пши, я добавлю от себя, что слова его лживы и верить им нельзя. — Не понимаю, отец мой, а почему ты не мог отказаться от его поручения? — Он послал бы вместо меня кого-нибудь другого. Легче построить новую саклю, сын мой, чем разобрать старую и потом строить ее заново... — Озермес взглянул на отца. Щурясь от солнца, тот смотрел вдаль, словно стараясь что-то рассмотреть в голубоватой дымке, парящей над увалом. Шагал отец ходко, и Озермес еле поспевал идти вровень с ним. Наверно, отец заметил, что Озермес запыхался, потому что вдруг пошел медленнее и спросил: — Ты, кажется, не все понял? — Из-за чего все это, ну, и поручение пши, и слуга, и другое, о чем ты рассказал? — Объясню, когда сделаем привал, — добрым голосом обещал отец.

Когда их тени перешли на левую сторону и стали удлиняться, отец, свернув с дороги, спустился к ползущей между холмами речушке. Пройдя через ольховую рощу, они подошли к берегу и устроились под согнутой над водой плакучей ивой. — Умойся и достань из сумки Мухаммеда припасы, — сказал, взглянув на небо, отец. — У нас не так уж много времени, поэтому я буду и есть, и рассказывать. — Стояла тишина. Казалось, что все вокруг погрузилось в душный дневной сон — и безмолвная речка, и ива, под которой они сидели, и стоящие на склоне тополя, и дубки, и кусты облепихи, и, наверно, прячущиеся в них фазаны, воробьи и дятлы. Слышался только негромкий голос отца: — Не в столь давние времена — они еще не успели поседеть, твоему прадеду, а моему деду, было тогда столько же лет, сколько теперь мне, некоторые мудрые шапсуги, или абадзехи, или натухайцы, не знаю кто первый, имена их позабыты, увидели, как плохо живется им под властью пши. Подумали, да и собрали всех на мехкеме. Кто-то из них спросил: устраивает вас такая жизнь? Пши, когда пожелает, отнимает у любого из нас землю, отбирает жену или дочь, лошадь или собаку. Каждый двор ежегодно отдает пши барана и ягненка, а у кого пасека, улей с пчелами. Весной мы трижды вспахиваем и засеваем землю пши, а когда созреет урожай, три дня косим, жнем, молотим пшеницу и просо. Мало того, джигиты пши постоянно в набегах, грабят другие аулы и поселения русских, а те, мстя им, нападают на нас, убивают мужчин и угоняют наш скот. Можно ли так жить дальше?.. — Отец покачал головой так соболезнующе, словно сидел сейчас среди тех людей и слушал то, о чем они говорят. — Народ, — продолжал он, — загудел, как пчелы в улье, когда их потревожишь. Одни кричали: так устроил Аллах! Некоторые: мы рады бы не слушаться пши, но джигиты его расправятся с нами! Третьи: хорошо бы уйти куда нибудь, но куда? Уйдешь от одного пши, попадешь к другому! Так они кричали и спорили семь дней и семь ночей. Наконец, когда высказались все до одного, те мудрецы, которые собрали людей на мехкеме, подсказали хороший выход из того темного ущелья, в котором они сидели. — Отец умолк и, утвердительно покачав головой, повторил: — Хороший выход, лучшего придумать было нельзя! Они предложили: давайте породнимся и будем жить, как родные братья. Так и поступили. Если кому то нужно было выдать замуж дочь или младшую сестру, весь аул складывался на приданое. Если приходила пора женить сына, все дворы собирали калым. Надо было выплатить цену крови — вносили ее сообща. А если на кого то нападали, его защищали мужчины всего аула, все, как один! Они поклялись больше не работать на полях пши и ничего не отдавать ему. Поклявшись, послали трех уважаемых старейшин сообщить об этом пши и зажили новой жизнью... Прибери, пойдем, остальное я расскажу в пути.

Отец встал, напился воды и медленно пошел в сторону дороги. Озермес смахнул крошки в речку, для рыб, уложил в сумку остатки мяса, пасты и халвы и догнал отца. — Скажи, — спросил он, — а что сказал пши, когда ему сообщили о таком решении мехкеме? — Отец усмехнулся. — О том, что он сказал, ты можешь догадаться и сам. Я этого не слыхал, но... Что он мог сделать? Можно убить одного, двоих, пятерых, десятерых даже, однако справиться с аулом было невозможно. Одно дело, когда на одного непокорного землепашца нападали пять или десять слуг пши, и совсем по другому получалось, если, нападая на одного, они на тыкались на сто его братьев. Разумеется, пши мог бы позвать на помощь других пши и орков и собрать большое войско, но над ним стали бы смеяться. Что это за пши, который не в состоянии управиться с одним слугой? А вступить в братство самому означало унизить свое происхождение, да еще побрататься с простыми землепашцами! Гордость такого не позволяла. К тому же его могли и не принять в братство, а это было бы таким позором, после которого в пору только бежать куда глаза глядят. Одним словом, пши подавился этой костью. А братства к тому же стали принимать в свою семью достойных пришельцев и стали сильнее, чем кулак великана. Иногда к братству стали присоединяться и другие аулы. Мы и идем теперь с тобой на празднество по такому случаю. Думаю, тебе интересно будет посмотреть, как чужие по крови люди становятся близкими родственниками. — Прости за назойливость, отец, но мне нужно задать тебе еще два вопроса. — Спрашивай, а то мы скоро будем на месте. И знай, что спрашивать и запоминать ответ — хорошо, ибо богатство человека не в золоте, а в знаниях. Я слушаю. — Что попросил тебя передать от него людям Садет-Гирей? — Он предлагает аулу, присоединяющемуся к братству, одуматься, обещает им щедрые подарки — лошадей, овец и свое покровительство, без которого им в будущем не обойтись. Я, обещает он, буду защищать ваш аул от русских, когда они придут сюда и не дам им разорить вас. — А он сможет защитить их? — Может, и защитит, как хозяин оберегает свое имущество, но потом начнет драть с них по семь шкур, а может бросить на погибель. — Но он обещает? Ты ведь говоришь: слово есть слово. — Сын мой, ты, наверно, слышал, что не полагается осуждать человека в его отсутствие. Но тебе я повторю то, что сказал однажды самому Садет-Гирею. Он клянется русским в верности, однако посылает в набеги на их селения своих абреков. Он клялся в верности одному крымскому бею, а потом изменил ему и убил его кинжалом в спину, он не раз утверждал, что умрет за свой народ, однако столько же раз предавал адыгов. Шакал более верен своему слову, чем он! Лет семь или восемь тому мы встретились на празднестве, и я спел песню о нем, в которой все это было сказано. — А он, а он что на это? — спросил Озермес, забежал вперед и, пятясь, уставился на отца. — Тебе не угадать, сын мой.

Он захохотал так, что по его жирным щекам потекли слезы. Слово сильнее пули, но такого, как Садет-Гирей, не пробивает и слово. — Озермес уступил дорогу отцу и снова затрусил рядом с ним. — Садет-Гирей, наверно, ненавидит тебя, отец? — Разумеется. — А почему же он обратился с просьбой именно к тебе, почему проявил к тебе внимание? — Он знает наперед, что станут говорить недалекие люди: джегуако опозорил Садет-Гирея в песне, а пши, не оскорбясь, принимает его, как почетного гостя, вот что такое благородство! Кроме того, Садет Гирею кажется, будто и все другие люди хоть чуть чуть, но такие же, как он. Зазвав меня к себе, он в разговоре прощупывал, не замарала ли меня грязь жизни, не стал ли я более уступчивым, не соблазнит ли теперь меня блеск золота. А потом, когда клюв его притупился, захохотал и заявил: у тебя один сын, а у меня семнадцать, такие, притворяющиеся безгрешными, как ты, переведутся на земле, а подобные мне расплодятся, и люди, в каждом из которых сидит душа раба, станут ползать перед моими сыновьями и внуками на брюхе, и если не про всех, то хотя бы об одном трещать как сороки: он велик и всемогущ, он потомок Садет Гирея! — А ты, что на это сказал ты? — Я поступил, как и он, я засмеялся. — А какой он из себя, отец? — Ростом немного повыше тебя, но у него все круглое, как курдюк, круглый живот, круглые щеки, круглые глаза, он может один съесть барана. — Лицо отца выразило отвращение. — Но, обожравшись, ест глазами еще. Добавлю, что он всегда посмеивается, но глаза его не смеются никогда. Что ты еще хочешь знать? — А почему не побратались все наши аулы?

Отец опустил голову, и на скулах его заходили желваки. Они обошли холм, перешли по кочкам через подсыхающее болотце, поднялись на пригорок, и только тогда отец снова заговорил: — Ты задал мне трудный вопрос, сын мой. Сказать, что все люди разные, что голова у каждого варит на свой лад, что многие привыкли к этой жизни, которая есть, и страшатся перемен, потому что боятся, как бы не стало хуже, чем есть, что некоторые сами видят себя во сне орками, а иные даже жаждут такой же власти, как у Садет-Гирея, сказать обо всем этом все равно, что почти ничего не сказать. Я не знаю, как ответить тебе, сын мой, я знаю лишь одно — в том, как мы живем, наша беда и наша вина, в том числе, наверно, и моя... Тебе пока трудно это понять, но я буду рад, если, став взрослым, ты когда нибудь сумеешь найти ответ на тот вопрос, на который не сумел ответить тебе отец.

Потом они шли молча. Озермес, утомившись думать, глазел по сторонам. Солнце тоже устало и, когда они вошли в широкую, мысом вдавленную в горы долину, стало опускаться к далекому отсюда морю. В долине собралась уйма народу. Люди двумя толпами шевелились под левым и правым склонами, голоса их разносились, как неровное гудение ветра. В устье долины на сжатом поле стояли арбы, похрустывали жвачкой быки и блеяли бараны. Тут и там поднимались к розовым облакам дымы от множества костров, у которых, переговариваясь высокими голосами, хлопотали женщины. По поляне, разбрасывая комья земли, носились на конях джигиты, увлеченные игрой «Отними шапку». — Хвала Зекуатхе и нам, — пробормотал отец, — мы пришли вовремя. Возьми шичепшин, пусть пока он будет у тебя. — Пройдя еще немного, отец остановился, потому что навстречу им шли два старика в выходных черкесках. — Это старейшины аулов, — объяснил отец, — того, что поменьше ростом, зовут Неметом, а высокого Одбаном. Присоединяется к братству аул Одбана, его люди собрались слева. — Немет, низенький, с узкой, длинной, как водоросль, бородой и такими же узенькими, пожелтевшими от табака усами, еще издали вскинув к папахе руку, подошел к отцу и пожал ему руку обеими руками*. — С благополучным прибытием, славный джегуако! — Да пребудешь ты здоровым, почтенный тхамада, — ответил отец. — А это мой сын. — Немет, сощурив выцветшие голубые глазки, посмотрел на Озермеса и, о чем то задумавшись, невнятно пробормотал: — Детей мы с собой не брали. — Каждый мудр по своему, тхамада, — сказал отец. — А я, неразумный, взял сына с собой, потому что подумал: где он еще может увидеть такой обряд? — Ты прав, пожалуй, — согласился Немет, — и зря мы послушались наших женщин. Что ж, мальчик, смотри, запоминай, и да благословит тебя Аллах! — Благодарю тебя, почтенный тхамада, — промямлил оробевший Озермес. Второй старик, которого отец назвал Одбаном, пожал руку отцу, погладил по голове Озермеса и остановился, слушая, как беседуют Немет и отец. Когда они умолкли, он сказал отцу: — Я ждал, что ты придешь раньше и мы узнаем всякие новости. — Потому, как отец и Одбан смотрели друг на друга, Озермес понял, что они друзья. — За держался по делу, тхамада, — объяснил отец. — Иначе с тобой и не могло быть! Джегуако нужен всем, — весело произнес Одбан. Он был выше отца, прям, как ствол сосны, с коротко подстриженной седой бородкой и молодым, без единой морщинки, лицом. Отец, Немет и Одбан стали о чем-то вполголоса совещаться. Одбан нахмурился и пожал плечами. — Я мог бы ответить пши сразу, за весь аул, однако правильнее, когда люди все решают сообща. — Идите без меня, — проворчал Немет, — в таких разговорах мне участвовать не стоит. Я лучше покажу мальчику, где ему встать, чтобы лучше видеть, как и что будет. — У нас, будущий брат мой, нет тайн от тебя, — сказал Одбан. — Знаю, но давай соблюдать адаты до конца. — Что-то приговаривая в усы, он подвел Озермеса к одинокой сосенке, стоявшей ближе к поляне. — Будь здесь, сынок, и ты никому не помешаешь. Пожалуй, постою с тобой рядышком и я. Поглядим вместе, что будет. Я-то все знаю наперед, но... Слово Садет-Гирея поострее когтя шайтана. Ты слышал такую пословицу, сынок, — старый враг не станет новым другом? — Да, почтенный тхамада. — Мудрая пословица! Давай ка теперь помолчим.

Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.

* Знак особого уважения, обычно так пожимают руку младшие старшим.

— Садет Гирей... аул... русские... — Потом отец умолк. Какое-то время люди, к которым он обращался, стояли молча, не двигаясь. Молчание тянулось подобно струйке меда, тягуче сползающей с деревянной лопаточки в миску. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, третий, и по долине прокатился многоголосый хохот. Голуби, сидевшие на ветвях буков и грабов, взметнулись в небо, беспорядочно заметались и перелетели на другую сторону долины. Немет, хихикнув, сказал Озермесу: — Теперь пойду, сынок, а ты стой здесь, но особо не высовывайся. — Он вышел на середину поляны и выждал, пока к нему не подойдут отец и Одбан. Одбан встал рядом с Неметом, отец — за ними, а люди, собравшиеся по обеим сторонам долины, оживленно переговариваясь, вытянулись в два длинных ряда, лицом друг к другу. Четверо джигитов выкатили откуда то плоский, ровно срубленный, круглый, как колесо от арбы, пень, установили его перед стариками и убежали. Немет вытащил из-за пазухи красную бархатную ткань и накрыл ею пень, а Одбан, достав книгу с позолотой на переплете, положил ее на бархат. Озермес догадался, что это Коран.