Грот, или Мятежный мотогон
Шрифт:
– Умоляю, милый, не бери, не бери с собой! Послушай меня! Не бери!
Он ногтем мизинца убрал с ресницы прилипшую соринку.
– Да это всего лишь пугач. Пуколка. В воздух стрелять. Мальчишек гонять, ворующих яблоки. Горохом заряжен.
– Врешь!
Он округлил глаза, услышав от нее такое обвинение.
– Драга пани, я, может быть, чудак и человек со странностями…
– К тому же ты психопат и неврастеник, – авторитетно добавил Казимир Адамович, чтобы ничего не было упущено из неоспоримых достоинств любимого брата.
– Благодарю за напоминание. – Витольд благосклонно кивнул в его
– Подтверждаю. И свидетельствую. – Казимир Адамович склонил голову так, что не оставалось сомнений: сказанное о нем не могло быть ложью. – Это пугач Яна Ольшанского.
Он погладил подбородок, оголившийся после того, как Казимир Адамович сбрил усы и бородку, чтобы хоть немного отличаться от брата.
Люба застыдилась ненароком вырвавшегося у нее обвинения.
– Прости, я же тебя люблю…
– Даже при том, что ты меня любишь, никогда так со мной не говори. Это оскорбительно.
– А ты не называй меня пани. Твои ясновельможные пани в Варшаве, а здесь у тебя я, Любка Прохорова, жена осужденного, шалава, дрянь, курва, чумичка. – У нее затряслись плечи от беззвучных рыданий.
– Что с тобой, ясновельможная пани? – Он нарочно назвал ее так, словно это обращение совершенно отличалось от тех, которые ей особенно не нравились.
– Я за тебя очень боюсь. Мне страшно. Не ходи на пристань.
– Кто-то же должен быть мужчиной. Что же мне за твою юбку прятаться?
– Тогда я завою. Я сейчас завою. Как баба.
– Лучше уж помолись обо мне, как тебя учил твой ксендз – отец Вассиан. Ведь ты же верующая. Может быть, твой Бог и мне поможет. Солнце одинаково восходит над верующими и неверующими, – сказал Витольд Адамович, но так, словно при этом чего-то недоговаривал.
– Не пойму я тебя, веришь ты или не веришь… А если веришь, то в кого…
– И не надо тебе понимать. Крепче спать будешь, – сказал Витольд Адамович и с удивлением обнаружил, что одновременно с ним это же произнес его брат:
– … крепче спать будешь.
Они переглянулись и рассмеялись такому совпадению. Но Любе смеяться вовсе не хотелось.
– Отец Вассиан мне больше не учитель. Не ксендз, – сказала она тихо.
– Поссорились? – Витольд Адамович учтиво, с вежливым вопросом заглянул ей в лицо.
– Нет, просто объяснились.
– А-а-а. – Он не то чтобы понял, в чем суть объяснения, но уважительно отнесся к тому, что люди находят время, чтобы объясняться. – Ну, и каков результат?
– А таков, что нам с ним теперь вместе хлеб не есть.
– Что означает сие иносказание? Разрыв всех отношений? Бог умер? – Витольд Адамович тронул расческой пышные (чудесный станок придал им с утра такие формы) усы, уподоблявшие его самому Ницше, могильщику Бога.
– Об этом ты спросишь у моего брата Евгения. Он большой знаток по части иносказаний. Брат тоже приедет на Пасху – как и мой бывший муж. Я ему звонила и все рассказала.
– Но ведь я здесь. Я с тобой. Разве этого мало?
– Ты не здешний. Ты здесь всем чужой, а он свой. И к тому же
все-таки брат.– Ты о нем так говоришь, как будто он непобедимый рыцарь на коне и в доспехах. Казимир, как тебе это нравится?
Казимир Адамович обозначил бессильным жестом, что нравится, не нравится, а он вынужден смириться с тем, как сестра отзывается о брате.
Витольд Адамович на это саркастически заметил:
– Значит, Бог все-таки жив, хотя и в ином, так сказать, лице. – Он встал, тем самым показывая, что произнесенная фраза дает ему повод закончить этот не слишком приятный и содержательный разговор.
Глава одиннадцатая
Криминальный батюшка
– Отец Вассиан, выдь-ка!
Высмотрев сквозь прозрачную кисею оконной занавески, кто там его окликнул из-за высокого забора, отец Вассиан не стал звать гостя в дом, а сам вышел к нему. Вышел неторопливо, с достоинством, приличествующим сану, хотя калитку поначалу не открыл – остался по эту сторону, тогда как гость поджидал его с той стороны и тоже не спешил приблизиться.
Не спешил и высматривал (брал в кадр) отца Вассиана либо поверху, над забором, либо снизу, между неплотно подогнанным штакетником. Был маловат ростом, но жилист, смугляв, с чернявой – местами лысеющей – головой и оттопыренными ушами, алыми от пронизывающего их солнца. В правом ухе висела серьга. На крепкой, загорелой шее в расстегнутом вороте красной рубахи блестела цепь.
Солнце било ему в глаза из-за макушек покрытых первой зеленью акаций, посаженных вдоль забора, но он не закрывался ладонью и даже не щурился.
– Ты, Плюгавый? – Отец Вассиан тоже взял его в кадр.
– Ну, я, я. – Тот склонился, выбирая место, куда шагнуть, чтобы не испачкать сапог. – Не зовите меня так.
– Все зовут. Вот и я по привычке. Прости, если обидел.
– У меня другая кликуха есть – Настырный.
– Буду знать. Сапожки на тебе ладные. С кого снял?
– Вот еще – скажете…
– Ладно, чего явился? Сам или кто послал?
– Сермяжный послал. По случаю Пасхи. Поздравляет вас. Здравия желает и всяких благ. Ну, и я тоже. Присоединяюсь.
– Кто ж так поздравляет. Надо как полагается: Христос воскресе. Не учил я вас, что ли?
Тот понял ошибку и послушно повторил:
– Христос воскресе.
– Воистину воскресе. Теперь похристосуемся. Только я к тебе выйду. Через калитку нельзя.
За калиткой они похристосовались – трижды расцеловались. При этом отец Вассиан уловил запах дрянного одеколона, смешанный с запашком застарелой грязи за ушами Настырного, и укололся о недобритую щетину.
– Вот и почеломкались с праздничком. На душе легче стало. – Тот просиял от гордости.
– Помылся бы ради Пасхи… – Отец Вассиан опустил глаза.
Настырный аж весь взвился от желания оправдаться.
– Не люблю я этого, не люблю… У меня от мытья чесотка. Я ж из цыган, из табора. Меня не учили…
– А коня украсть можешь? Учили?
– Тю-ю-ю коня… Целый табун могу. Ни одна подкова не звякнет.
– Нашел чем хвастать. Почему мать хворую в больницу не кладешь?
– Она у колдуньи лечится. Заговорами, – брякнул Настырный и с опозданием спохватился, выругался сквозь зубы, хлопнул себя по лбу. – Не, не… соврал я. Врач к ней ходит.