Гроза двенадцатого года (сборник)

— Зачем же? Вы еще молоды.

— Да, но силы падают… По возвращении государя я читал его величеству одну главу из нового тома… Государь остался очень доволен, милостиво благодарил; но одно чтение так утомило меня, что я чуть было не лишился чувств.

— Да, государь говорил мне об этом, выражал сожаление…

— А прежде со мной ничего подобного не было, — продолжал Карамзин задумчиво, — я чувствую, что история будет мне гробом…

— И монументом бессмертия, — горячо добавил Сперанский.

— И бессмертия Василия Миофагова… На монументе надо будет изобразить и Ваську, оберегающего летописи, — с своей стороны, прибавил неугомонный Тургенев.

А Лиза уже совсем завладела своим новым другом и, сидя чуть ли не на коленях у него, таинственно шептала:

— А я знаю, что вы — не вы.

— Как не я? — с удивлением спрашивал гусарик.

— Так — не вы…

— Кто же я?

Лиза нагнулась к самому уху нового друга и прошептала:

— Вы — девочка, а не мальчик…

— Кто вам сказал? папа?

— Нет, не папа… я сама догадалась.

— Как же вы догадались, милая? — смущенно. говорил попавшийся воин.

— А когда я взошла, вы читали письмо… А это письмо, я знаю, вашего папы.

— Почему же вы знаете?

— Когда папа получил его летом, как мы еще на даче жили, на Каменном, и там поссорились с Сашей Пушкиным… он сказал, что хоть папа Лизин и любимец царский, а все-таки у Лизы Сперанской облик семинарской…

— Ах, какой злой мальчишка!

— Нет, он не злой, а только шалун — шпилькой мы его называем… Так папа мой читал письмо вашего папы при мне и еще жалел вашего папу, а Соня говорила, что и мы, как вот вы, ушли бы в гусары, да мышей боимся…

Гусарик рассмеялся и погладил девочку… «Какая храбрая…»

— Ну, я и узнала у вас это письмо, и вас узнала… Только я никому не скажу, что вы девочка…

— Хорошо, милая. Вы умница и честная девочка.

— А о чем вы там шушукаетесь, Елизавета Михайловна? — обратился вдруг к Лизе Тургенев.

Озадаченная неожиданностью, девочка не нашлась сразу и несколько растерялась.

— Мы… я говорила… я вам этого не скажу, — вдруг решительно оборвала Лиза.

— Ого! секреты, государственные тайны! — шутил Тургенев.

— Да, мы говорили о каком-то Саше Пушкине, об очень живом мальчике, — выручал Лизу ее новый друг.

— О, я знаю этого арапчонка… Елизавета Михайловна к нему неравнодушна.

— Мы с ним помирились уж, — пояснила Лиза.

— Вот как! А вы давно из армии? — спросил Тургенев, обращаясь уже прямо к гусарику.

— Пять дней, как я из Полоцка и из главной квартиры.

— А не знакомы вы с Денисом Васильевичем Давыдовым? Адъютант у Багратиона.

— Да, я его знаю несколько.

— Он мой приятель… Скажите пожалуйста: он мне писал, что там у вас появилась новая Иоанна д'Арк? Видали вы этот феномен? О нем много говорят.

Большие глаза Лизы так и застыли на лице ее нового друга. Она с волнением и страхом ждала. Волнение ее усилилось еще более, когда она заметила смущение на лице друга. Но девочка не выдала ни себя, ни своего друга.

— Да и там на этот счет держатся упорные слухи, — немного помолчав, отвечал гусарик довольно покойно. — Но удивительно — никто ее не видал, хоть все о ней говорят… Я думаю, что это басня.

— Не говорите — слух имеет основание… Признаюсь вам откровенно, глядя на вас и соображая собственноручное пожалование вам государем этого ордена, я бы мог подозревать, что…

Но он не докончил своей щекотливой фразы, которая и Лизу, и ее друга сильно смутила. В комнату вбежала Соня, за ней вошла госпожа Вейкардт и за нею — непременный друг дома Магницкий с последнею, только что полученною из Москвы новостью: умер Херасков.

— Ах, бедный! — жалобно сказала Лиза. — А мы только сегодня с Сашей Пушкиным читали наизусть его «Россиаду…». Бедненький!

— Очередь за Державиным, — сказал Тургенев.

— Что? что? какая очередь за Державиным? — зашамкал кто-то в дверях.

Все оглянулись — на пороге стоял сам Державин, в своих бархатных, на меху сапогах.

9

Державин вошел сильно старческою походкой. Хотя он и бодрился, но и беззубый рот заметно шамкал, и бархатные йоги словно тоже шамкали.

Особенно вид его поразил Дурову. Читая его сильный стих, его напускной пафос и риторику, которые, казалось, дышали страстью, пылали огнем воодушевления, девушка, мечтательная и увлекающаяся по природе, воображала Державина каким-то титаном, полубогом, а если ей и говорили, что он уже старик, то он не иначе рисовался в ее воображении, как в образе «борея»:

С белыми борей власами И седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой…

А тут она видит шамкающего старца, который не только не потрясает небесами, но у которого собственная седая голова трясется, а глаза, которые ей представлялись орлиными, старчески моргают и слезятся… Господи! как грустно это видеть… И нижняя губа отвисла — но держится… И под носом табак, и на манжетах табак, и на жилете табак… А ноги — точно в валенках, точно у их коровьего пастуха…

— Какая очередь за Державиным? — спрашивал старик, здороваясь с хозяином и гостями.

— Написать, ваше превосходительство, что-нибудь новенькое по поводу мира с Наполеоном, — извернулся Тургенев. — А то вон только и слышно, что о «Дмитрии Донском» Озерова да о «Пожарском» Крюковского^{45}.

— Оба сии творения, государь мой, слабы, — отвечал старик.

— Вот потому-то и ждут от вашего превосходительства чего-либудь сильненького, чего-нибудь «державинского» — так и говорят.

— Оно-то так… Я кое-что и скомпоновал, его Михайло Михайлович знает.

— Что же это такое, ваше превосходительство? — спросил Карамзин.

— Гаврило Романович написал оду, — отвечал Сперанский.

— Пророческую, — добавил Державин.

— Это правда, — продолжал Сперанский. — И хотя государю она понравилась, однако, в виду политических обстоятельств, он несколько стихов собственноручно подчеркнул.

— А подчеркнул-таки? — любопытствовал старик.

— Подчеркнул довольно мест таки…

— А какие все больше? Чай, сильненькие, с огоньком которые?