Гроза на Москве

— То руда, [13]– сказал блаженный, указывая на небо. — Небушко Господне загрязнилось, как руда брызнула.

Лицо князя Юрия все дергалось, губы расплывались в болезненную гримасу. Юродивый не спускал с него глаз и вдруг, указывая на него пальцем, завопил:

— И ты, солнышко, закатишься… во мраке и гноище смрадном землю оставишь, братец убогонький, убогонький, как я, скоро ко святым отыдешь… в царство Божие, в могилку…

Лицо князя Юрия сделалось смертельно бледным.

13

Руда — кровь.

— Быть казням, быть царскому гневу! — шептались между собою с ужасом москвичи. — Блаженный все знает!

Кто-то вдруг завопил:

— Глянь-ка, глянь, князь-то батюшка… Ушибиха [14] его хватила, сердешного!

— Что же стоите, дурни? Ваня, поддержи князя!

Боярин князь Михаил Матвеевич Лыков с племянником проталкивались через густую толпу, окружавшую князя Юрия.

Князь Юрий странно взметнул руками и, издав тонкий, придушенный крик, похожий на икоту, упал. Толпа в ужасе отхлынула, и князь, падая, ударился виском о ступень паперти.

14

Ушибиха — падучая болезнь.

В толпе слышались взвизгивания, плач. Пышная седеющая борода боярина Лыкова запачкалась в алой крови, когда он склонился, чтобы поднять князя. Вдвоем с племянником осторожно понес он Юрия к его дворцу.

Было тихо в опочивальне князя Юрия, тихо и темно от спущенных завес, сквозь которые слабо сквозил красноватый свет. На приступках перед громадной постелью стояла княгиня Ульяна и внимательно вглядывалась в лицо лежавшего в полузабытьи мужа. Ему уже успели промыть рану на голове, присыпав ее порохом, но он все еще не приходил в себя и не поднимал длинных ресниц. Вдруг веки князя дрогнули; он открыл голубые глаза, полные жуткой печали и вопроса, и тихо прошептал:

— Ульянушка… здесь?

Он что-то силился припомнить, и глубокая складка легла между его бровями, и губы дрогнули, но не сказали ни слова.

Припав к руке мужа, Ульяна шептала скорбно:

— Солнышко ты мое красное… Юрий… Слышишь ли меня? Хоть словечко вымолви…

Глубокая складка между бровями князя не исчезла. Луч сознания мелькнул в его глазах; губы раскрылись и сложились в детскую улыбку, и вдруг рука его приподнялась и тяжело опустилась на голову жены.

Княгиня шептала:

— Юрий, Юрий… ровно дитятко малое, незлобивое… Хворенький мой… недужный…

Она ласкала его, целовала руки и плакала, плакала с умилением, и жалостью, и страхом потерять его, глупенького, хрупкого, недужного, материнская любовь к которому поглощала всю ее, жаждавшую жертвы и подвига.

Столпившиеся в дверях слуги плакали.

В это время в соседних покоях послышались торопливые шаги. Вбежал старый ключник, махая руками и крича:

— Сам государь, княгиня!

Княгиня Ульяна встала и оправила праздничный наряд, в котором была в церкви.

В опочивальню уже входил царь. Ему успели сообщить о болезни князя Юрия.

Поклонившись низко, большим поклоном, Ульяна стала поодаль. Царь приблизился к постели.

Глаза Юрия встретились с глазами брата. Он силился что-то сказать. Царь махнул рукою:

— Выйдите вон. И ты, Ульяна.

Они остались вдвоем. При свете лампад особенно бледным казалось лицо Юрия.

Юрий все старался что-то припомнить. Ему не давала покоя забота о каком-то обещании сестрице Марии, и эта забота терзала его. А царь вглядывался в женственное лицо брата, и на него разом нахлынули воспоминания: он видел царственные покои, и себя, и этого блаженненького, с вечною улыбкою на тонких бескровных губах; они оба сиротливо прижимаются в угол опочивальни их покойного отца и оттуда смотрят на Шуйских, своих воспитателей и хозяев над Московской землею после смерти матери — великой княгини Елены. Пугливо смотрят детские глаза; робко шепчут губы Юрия:

— Ваня, а Ваня, гляди: пошто они там лаются?

А князь Иван Шуйский, развалясь, опершись локтем на кровать их отца, к которой прежде приблизиться не смел, говорит:

— Что загляделся, государь великий князь? Аль не видала твоя милость, как мы с братом твою казну блюдем?

А брат тот, другой Шуйский, уже тащит из ларца один за другим кубки, чары, братины, блюда, золотые сулейки, что у родителей хранились, тащит и говорит:

— Полно тебе, Иван; разве дележ не пополам? Побойся Бога, окаянный!

— Братец, а братец, — шепчет Юрий, — боюсь я их; чего они делят, чего лаются?

— А куда ты это деваешь ларечную кузнь, [15] боярин? — спрашивает, задыхаясь, десятилетний государь и великий князь московский.

И смеется Шуйский:

— Вишь ты, государь мой, твоя матушка-покойница, царство ей небесное, по своей женской слабости не соблюла, как надо, твою казну… Людишки-то кругом — вороги; ну так вот приходится нам, верным холопам твоим, по твоей княжеской воле, заботу иметь: в казне денег нет, надо их на твой государев обиход, так я, скудоумный, твои чарочки на деньги переплавлю… а новые еще наживем!

15

Кузнь — посуда.

А сам так нагло смеется, и нога у него уже не на полу, свесившись, а лежит на скамье.

Сидят царственные братья в старых зипунишках, и у Юрия, и у самого государя московского локти протерты и кое-как заштопаны, — а у Шуйских кафтаны как жар горят, крытые новой кизылбашской шелковой материей. Слышали братья еще сегодня, что у Шуйских чуть не каждый день пиры, что на чарках да стаканах царских вырезают они свои имена, и сжимает кулаки маленький государь московский, и шепчет чуть слышно брату Юрию:

— Молчи, Юрий, молчи: я им это припомню… ужо я всем припомню!

И проносятся одна за другой картины в голове царя: видит он, как отняли у него любимую мамку Аграфену Федоровну Челядину; и тогда уже он не плакал; он зарылся головою в подушки и заглушал стоны и проклятия.

Плакал один Юрий.

А потом были ночные страхи. Тонули во мраке своды, и на стенах оживали птицы, чудовищные птицы с человеческими головами. Хлопали они крыльями, а бояре говорили лежащему в постели великому государю московскому:

— Дьявол зорок, государь. Спи. Спи, а мы, твои верные холопы, станем сторожить твой сон ангельский, чтобы не допустить до тебя лиходеев.

— А где лиходеи? — спрашивал маленький московский государь побелевшими губами.

— А лиходеи по всей земле раскиданы, государь, пуще всего их вокруг тебя, во дворце.

— Что станут лиходеи со мною творить? — спрашивал Иван.

— Напустят лихую болезнь, аль нечисть какую, станешь сохнуть… везде опасаться их надо, и днем, и ночью. След твой царский вынут, призраки страшные на тебя напустят, станешь блеять по-козьему или собакою вякать; мертвецов тоже с земли лихие люди выкапывают… а то жабьи кости в питье кладут…