Гроза на Шпрее
Шрифт:
Но Нунке и сам не собирался продолжать начатый на аэродроме разговор. Трехчасовое ожидание окончательно измучило шефа, и теперь его тоже одолевали невеселые мысли.
Вчера снова было столкновение с Гансом, на этот раз более острое, чем когда-либо. Встретившись с сыном только за ужином, отец увидел, что у того разбит нос и опухли губы. «За что тебя так?» — поинтересовался Нунке, в душе радуясь, что мальчик участвовал в какой-то драке, как и надлежит каждому нормальному школьнику его возраста. «Я отказался играть в военную игру», — равнодушно ответил Ганс и протянул матери свою уже пустую кружку: «Мама, налей еще немного молока, оно такое холодное, даже губа меньше болит…» Сдерживая гнев, Нунке уже спокойно спросил: «Почему отказался? Может, ты заболел или плохо себя почувствовал?» — «Просто я ненавижу войну», — также равнодушно ответил мальчик, больше думая о молоке, которое так приятно остужало горячие губы, чем о не забытом еще ужасе перед бомбежкой, о своих разговорах с Лютцем,
Очевидно, Ганс не ожидал такого оборота и теперь, чувствуя, что его хотят толкнуть на скользкий путь, в отчаянии захлопал ресницами. «Почему же ты молчишь?» Белесые брови мальчика вздрогнули, поползли к переносице: «Тогда, тогда я бы…» — начал он, заикаясь, потом на миг замолчал и вдруг с вызовом крикнул: «Но ведь речь шла о чужом доме! Инструктор по гимнастике поставил перед нами задачу: прорваться через польский коридор, захватить Гданьск, сломить сопротивление, просочиться сквозь его оборону и…» — Ганс не досказал. «Вон из-за стола! Трус, никчемный трус!» Дальше произошло нечто отвратительное, нечто такое, о чем сам потом старался забыть. И он, может, забыл бы, если бы не осуждающе холодный взгляд Берты и упорное молчание Ганса…
Черт побери, чувствуешь себя словно бы нахлебником в собственном доме. Может, все эти разговоры — влияние репетитора, который жил у них некоторое время? Берта не любит о нем вспоминать, зато Ганс всякий раз ссылается на его вкусы и взгляды. Надо проверить в школе, что это за тип! Давно надо было подумать об этом! Итак, часть вины лежит и на отце. Он редко бывает дома, мало внимания уделяет семье. Но должны же они понимать, что он — их кормилец, отягощенный делами. Вот Трудхен, его маленькая Трудхен, та всегда ласкова с ним. Когда она с грациозностью кошечки трется нежной щечкой о его щеку, он готов исполнить любой ее каприз. Она это прекрасно знает и этим пользуется… Может, Ганс ревнует его к сестре? Может, ему надо относиться к мальчику более снисходительно? Завоевать доверие, вводя его в круг сугубо мужских интересов, пробудить фамильную гордость…
Только один бог знает, как за это взяться. Наверно, во взаимоотношениях с детьми надо владеть чем-то таким, чего у него нет. Вот сумел же Шульц очаровать, приручить эту злючку Иренэ, которая его, Нунке, просто ненавидела. А что, если попробовать познакомить Ганса с Фредом?.. Нунке искоса поглядел на спокойное, с закрытыми глазами лицо Шульца и с завистью подумал о том, как беззаботно живется Фреду, сколько у него возможностей выдвинуться, достичь чего-то высшего, чем достиг сам Нунке… Да, надо пригласить Фреда в гости, предварительно объяснив ситуацию.
А тот, кого Нунке уже привык называть Фредом Шульцем, именно в эти минуты тоже думал о своем спутнике.
«Для тебя это небо — родное, одно это уже великое счастье. И ноги твои сейчас ступят на родную землю. Ты этого не заметишь, ты об этом даже не подумаешь. Потому, что любишь ты не свою родную землю, а кумиров, которых на ней сотворил. К одному из них ты летишь сейчас на поклон, загипнотизированный силой, которой его наделили тысячи подобных тебе… А может, я преуменьшаю значимость Гелена? Вижу его в кривом зеркале, где смещены все пропорции? И проникновенный ум кажется мне хитростью, умение маневрировать и принимать категорические решения — неразборчивостью в способах, желание полнее проявить способности — карьеризмом… Впрочем, организатор он хороший, а рука у него твердая и беспощадная. В решительности тоже не откажешь. Он заранее обдумал безошибочный ход и уже в начале сорок пятого улепетнул подальше от «обожаемого» им фюрера. Вначале в Цоссен, а потом в небольшой городок Оландсальм в горах Южной Германии. Когда сюда подошли американские войска, он сам выехал им навстречу и преподнес, как преподносят гостям хлеб-соль, картотеку гитлеровской агентуры в Восточной Европе и другие весьма секретные документы, предварительно заботливо вывезенные с собою якобы для того, чтобы их припрятать. Теперь Гелен, которому американцы поручили создать разведывательную сеть, конечно, курируя ее, стал расшибаться в лепешку — и совсем не для того, чтобы избавиться от надоевшего опекунства. Нунке не раз осторожно намекал на это, а сегодня перед отлетом напомнил опять…»
Легкий американский самолет незнакомой Григорию марки развил бешеную скорость, значительно большую, чем можно было ожидать. И вскоре под его крылом, словно огромная диорама, распластался Мюнхен со всеми своими пригородами, обнаженными сейчас парками, не разобранными еще развалинами и стальной лентой Изара. Где-то здесь возле Штарнбергерзее находится и вилла, в которой расположился штаб «самого таинственного человека двадцатого столетия», как называют Гелена в прессе, желая поразить воображение читателей и создать вокруг нужного имени легенду. А неподалеку должен быть Пуллах со всем своим многочисленным аппаратом.
По дороге от аэродрома до Штарнбергерзее Нунке вознаграждал себя за молчание в самолете.
Должно быть, нервничал из-за истории с Больманом и старался болтовней рассеять собственные опасения. Когда тебя вызывает начальство, никогда, особенно если речь идет об «Организации Гелена», как скромно именуется разведывательный центр в Пуллахе, не знаешь, похвалят ли тебя или накажут. Остерегаясь шофера, Нунке, конечно, не говорил это прямо, но таков был подтекст каждой его фразы. Слова, которые сыпались и сыпались с его губ, напоминали мелкий дождик, органически сливавшийся с безрадостным серым днем, оголенными деревьями, шорохом шин на асфальте. Григорий вспомнил два своих приезда в Мюнхен во время войны. Ее следы не стерлись еще с лица города, а вот из сознания людей они выветрились с удивительной быстротой. Иначе не сидел бы он сейчас рядом с Нунке, не ехал бы на аудиенцию к Гелену, не торчал бы в Западном Берлине, чтобы не дать проклюнуться злому зерну, посеянному, чтобы взрастить новую войну.Почему у людей такая короткая память? Неужели мозг современного человека может охватить лишь вещи малого масштаба? А величайшие катастрофы просто не укладываются в нем, пугают своей грандиозностью, люди отворачиваются от них как от чего-то совершенно неосознанного, настолько стихийно-могучего, что даже нечего и думать о том, чтобы их предотвратить…
Когда какой-то Ганс, словно зверь, убивает какую-то Эмму, когда сосед по дому вместе со всей семьей попадает в автомобильную катастрофу или неподалеку вспыхивает пожар, жители прилегающих улиц запоминают это надолго. События становятся своеобразным календарем, по которому исчисляется время. «Это было в год трагической гибели Герлихов…» «Именно в год этого зверского убийства мой первенец переболел корью…» «Помните, тогда еще загорелся угловой дом?» Помните, помните, помните… А война? Разве она, уничтожив миллионы людей, не коснулась каждого лично? Еще как коснулась! Но то, что она принесла, стало прежде всего «своей бедой», которая не то чтоб затмила беду общую, а делала ее неотвратимой, как фатум, как разбушевавшаяся стихия, остановить которую и постичь глубины, где зарождаются катастрофы, выше сил человеческих. Сутенер, который сжег в печке труп убитой им любовницы, становится чудовищем, одно имя которого рождает ужас. Убийцы же, которые сожгли в крематориях концлагерей миллионы людей, безлики. Слишком много их было, и о них забыли. Для многих, для очень многих они были абстракцией, их злодеяния не укладывались в рамки обычного человеческого восприятия, а раз так — о них не хотелось думать. Тем более, что пресса, радио, кино очень заботятся о такой забывчивости…
— Что с вами, Фред?
Григорий только теперь заметил, что они подъезжают к высокой ограде, опутанной вверху проволокой. Вилла возле Штарнбергерзее? Так и есть!
Нунке останавливает машину у ворот, показывает часовому то ли документы, то ли пропуск. Машина отъезжает, останавливается на противоположной стороне, а они проходят через врезанную в ограду массивную калитку и направляются в глубь парка, где высится красивый, но ничем не примечательный дом.
Вход в него охраняют люди в черных блестящих плащах, из-под которых видны обычные гражданские брюки. Но выправка у часовых военная, и после второй проверки документов козыряют они Нунке и его спутнику тоже по-военному. Из вестибюля начальник караула звонит кому-то, называет фамилии Нунке и Шульца. Выражение лица у него непроницаемое. Разговаривая по телефону, он холодными серыми глазами ощупывает лица двух людей, которые стоят в стороне, ожидая разрешения пройти, словно хочет навечно запечатлеть их в памяти. Григорий почти физически ощущает прикосновение этого холодного взгляда. «Наверно, именно так глядела на свои жертвы горгона Медуза, заставляя их каменеть», — думает Григорий. Наконец, начальник караула кладет телефонную трубку.
— Раздевайтесь, — коротко бросает он. Глаза его блестят ненасытным холодным блеском. Приглашение раздеться он произносит тоном приказа, как видно, много раз уже повторенного. Не над эшелонами ли узников, привезенных в концлагерь, звучал этот приказ, когда несчастных людей подвергали так называемой «санобработке»?
В приемной Гелена обоих посетителей встретил его секретарь, тоже в гражданском и тоже с военной выправкой.
— Я уже доложил о вашем приезде шефу. Пожалуйста, пройдите, герр Нунке, — любезно приглашает он. Его лицо, фигура просто источают любезность, словно он встречает не вызванных шефом подчиненных, а своих собственных гостей. — Вам, герр Шульц, придется немного подождать. Надеюсь, недолго. Пожалуйста, устраивайтесь как можно удобнее, на столике есть новые журналы, пепельница. Как видите, курить у нас не возбраняется. Я сам завзятый курильщик и понимаю, что значат одна-две сигареты перед разговором с начальством.
— Тогда я тотчас этим воспользуюсь. Разрешите предложить и вам? — Григорий вынул пачку «Честерфилда» и протянул ее секретарю.
— Именно моя марка. Весьма благодарен. Охотно выкурю сигарету в вашей компании. Сегодня шеф не очень загрузил меня писаниной, так что могу позволить себе подобную роскошь.
Закурив, оба расположились у журнального столика, вверх поднялись две струйки дыма.
— Как там Берлин, герр Шульц?
— Не так хорошо, как хотелось бы, герр…?