Гроза на Шпрее

Да, это была Берта. Он не видел ее с тех пор, как приехал муж, и был поражен переменой, происшедшей в лице его бывшей возлюбленной: оно казалось вылепленным заново, чья-то рука смягчила знакомые черты, сделала их более утонченными. Ревнивое чувство шевельнулось в душе Лютца: «Неужели человека так может изменить любовь?» — спросил он себя, и тут же сам себе возразил: «Резцом скорее водила рука страдания».

— Ты не ждал меня, Карл? — спросила Берта с несвойственными ей нотками печальной иронии в голосе.

— Да. Но я рад тебя видеть.

— Тогда давай хоть поздороваемся, — она подошла к Лютцу и прижалась щекой к его щеке. В этом прикосновении тоже было нечто новое — нежность, дружеское доверие. — Ну, теперь помоги мне снять пальто, оно насквозь промокло.

— Разве на дворе дождь?

— Изморось, а я долго искала тебя, хотя Ганс и объяснил мне, как идти.

— Ганс? — покраснел Лютц. — Напрасно ты обратилась к нему.

— А как иначе я могла найти тебя? Впрочем, не волнуйся, сказала ему, что разыскиваю тебя, чтобы посоветоваться именно о нем. Кстати, и твоей хозяйке я представлялась как мать Ганса, так что у тебя не возникнет с ней неприятностей из-за нарушения правил благопристойности.

— Ты, как всегда, все учла.

— Ну, нет, последнее время я просто не нахожу себе места, так все запуталось. Очень, очень запуталось…

— Непонимание между Гансом и отцом?

— Между нами тремя. Иозеф упрекает меня, что я не сумела воспитать сына, потакаю ему и теперь. Гансу он запретил посещать художественную студию, а его мечту стать художником просто высмеял. Когда тот стал возражать ему, отец собственноручно сжег все его рисунки, а служанке приказал выбросить краски на помойку. Ты не можешь даже представить, как реагировал на это Ганс. Сейчас дома ад… — Губы и подбородок Берты задрожали, она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, сядь! Выкури сигарету, а я тем временем угощу тебя чаем. Прекрасный напиток, крепкий, ароматный, тонизирующий. Я испробовал его действие на себе — ночью, когда приходится работать.

— Помочь тебе?

— Нет, у меня все наготове. Фрау Марта, моя хозяйка, признает только кофе, и я вынужден сам заваривать себе чай. Увидишь, каким я стал умелым.

Лютц поставил кастрюльку с водой на электроплитку, высыпал в чайничек для заварки почти полпачки чаю, бросил кусочек сахара. Берта понимала, Карл занимается чаем для того, чтобы дать ей возможность успокоиться, и благодарными глазами следила за его движениями.

Карл… какие они разные с Иозефом. Один самоуверен до карикатурности, прямолинеен во всех своих вкусах и поступках. Для всего у него есть своя этикетка и своя полочка. Второй — весь соткан из противоречий. Несомненная ласковость и в то же время что-то свое, очень глубоко запрятанное. Нерешительность, по временам граничащая с безволием, и вдруг собранность в критический момент. Да, в Карле есть стержень, который не сломить. Наверно, в основу его характера заложена глубочайшая порядочность…

— Карл, ты уехал в восточную зону, чтобы убежать от меня? — неожиданно для самой себя спросила Берта. Ей так хотелось услышать утвердительный ответ. Это означало бы, что их отношения еще кое-что значат для него: если человек удирает от искушения, тем самым он подтверждает, что искушение существует.

Лютц опустил чайничек на стол.

— Нет, Берта! Я не мог больше смотреть, как калечат детей, желая воспитать новое поколение убийц и негодяев, не мог больше танцевать под их дудочку.

— И решил танцевать под дудку Москвы? — резко спросила она.

— Я не политик, а учитель, к тому же преподаю историю. Здесь я могу свободно высказывать свои мысли и учить тому, что считаю правильным.

— По указке русских?

— По указке совести.

«Вот оно то, что несгибаемо в нем. Еще так недавно между ними существовала душевная близость. Я сама ее разрушила. Иозеф отравил меня болтовней о реванше. Попробовали раз, хватит! Я не отдам им Ганса… Только об этом, только об этом я должна думать… И о том, как вернуть любовь Карла».

— Тебе не кажется странным, что двое когда-то близких людей, после долгой разлуки, разговаривают не о своем наболевшем, а о вещах посторонних, решать которые в конце концов не им? Знаю, знаю, я сама начала, не ставь мне это в вину. Просто очень хочется, чтобы мы жили в одной зоне и могли часто видеться. Я изнемогаю от одиночества, Карл! Только теперь я поняла, кто ты для меня.

В глубине души Лютц знал: разговор обернется именно так. Он внутренне подготовился к отпору, но сопротивляться можно было чему угодно, только не боли, которая звучала в словах Берты, ее отчаянию, измученному взгляду.

— Берта, Каров же не за горами! Нас разделяют лишь несколько остановок городской железной дороги. Оба мы живем в Берлине, ты — в центре, я — на дальней его окраине.

— Но мы не можем встречаться ни тут, ни у меня дома. Если бы ты вернулся назад, в американский сектор…

— Это исключено. К тому же…

Не решаясь прямо сказать, что они могут встречаться только как друзья, Лютц с преувеличенным вниманием занялся чаем, пододвинул Берте сахар, чашку.

— К тому же!.. Имей мужество говорить, Карл!

— Зачем повторять то, о чем мы уже договорились перед разлукой, — как можно мягче напомнил Лютц. — Обстоятельства ведь не изменились.

Обжигая губы, Берта несколькими жадными глотками выпила чай. Во рту остался терпкий, горьковатый привкус, как и в душе после ответа Лютца.

— Обстоятельства не изменились, — сказала она после паузы, — изменилась я.

— Настолько, чтобы оставить мужа? Пренебречь благополучием, к которому ты привыкла? Заново строить свою жизнь? — ребром поставленные вопросы словно повисли в воздухе.

Уже это одно было ответом, тем ответом, которого и ожидал Лютц.

Берта взглянула на часы и поднялась.

— Я могла бы слукавить и ответить: «Да». Но я не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Мне нужно время, чтобы взвесить свои силы. Ведь речь идет не только о моей судьбе, но и о судьбе детей, прежде всего — Ганса… Ты проводишь меня? Мы поговорим о нем по дороге.

— Конечно, я не отпущу тебя одну так поздно. Отвернись, пожалуйста, я переоденусь.

Берта присела у письменного столика, внимательным взглядом аккуратной хозяйки окинула беспорядок, царящий на нем. Руки сами потянулись к кипам небрежно брошенных газет и журналов. Ее движения были совершенно автоматическими, взгляд задумчиво блуждал по стенам. И только нащупав пальцами твердый кусочек картона, она опустила глаза, чтобы решить, куда его положить — вместе с заметками или отдельно. Равнодушная рука перевернула открытку, и вдруг сердце Берты бешено заколотилось: «Ты сам подписал себе смертный приговор…»