Гроза Византии (сборник)

Громкий оклик прервал его размышления.

Василий остановился и оглянулся. Позади него стоял царедворец средних лет. В одежде его, широкой и богато украшенной, преобладал зеленый цвет. Это был цвет одной их двух наиболее сильных партий константинопольского ристалища.

Конные ристалища, известные еще в Древнем Риме, особенно развились в Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены Юстиниана, сумевшей придать им политическое значение.

Вначале появились четыре партии, разделявшиеся по цвету своих одеяний: были Красные, Белые, Голубые, Зеленые.

Красные олицетворяли собой силы солнца и вообще огня, Белые – зиму и ее влияние на землю. Эти две партии не пользовались никаким значением среди константинопольцев.

Нельзя сказать того о Зеленых и Голубых. Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые – народ, море…

Эти партии постоянно боролись не только в цирке, но и в жизни. Народ видел в Голубых воплощение самого себя и всегда стоял за них.

При Феодоре эта вражда достигла крайних пределов и едва не закончилась народным восстанием, успокоило которое только необыкновенное присутствие духа императрицы.

Состязание партий обыкновенно происходило на ипподроме.

Ипподром состоял из продолговатой, выровненной арены, одной стороной примыкавший к склону холма, на котором были устроены места для зрителей. С противоположной стороны была искусственная терраса, с местами для зрителей, изгибавшаяся в виде полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по жребию, и в константинопольском цирке допускалось на ристалища неограниченное количество их.

При установке колесниц всегда соблюдалось следующее правило. Перед каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к началу ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались. Когда выехавшие из них колесницы достигали следующих ближайших стойл, отворялись и эти, и так до тех пор, пока все колесницы не выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.

После этого начиналось самое ристалище.

Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища, сперва мимо его правой террасы, достигнув заключающего полукружия, поворачивали и продолжали путь вдоль левой террасы. Место поворота обозначалось особым столбом – кампером, от которого шел барьер, ограниченный на другом конце величественной статуей Гипподамии.

Длина арены была в тысячу двести футов, а ширина – в сто.

Начало ристалищ возвещалось поднятием в воздух бронзового орла, а конец их – спуском на землю золотого дельфина.

На ристалища собирался весь Константинополь от мала до велика. Приходили даже из окрестностей. Являлись сам император, его двор, и только здесь чаще всего чернь могла видеть своих повелителей.

Но чернь не стеснялась во время состязаний присутствия императора. Она стояла всегда за своих любимцев – Голубых, и очень часто императоры должны были вступать в спор на состязаниях с народом.

Красные и Белые никогда не привлекали к себе особого внимания. У них были худшие кони, менее искусные возницы, и если они выступали, то обыкновенно только для начала состязания…

Зато борьба Голубых и Зеленых всегда приковывала к себе внимание зрителей. На тех или других ставились огромные деньги. Чернь отдавала в азарте свои последние гроши, рискуя остаться в тот же день без необходимого пропитания. Победа той или другой партии встречалась бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями и угрозами – с другой. Борьба с ипподрома нередко переходила на улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.

По своему политическому значению Голубые и Зеленые были так могущественны, что даже нередко возводили на престол императоров.

16. Василий и Марциан

В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого Порфирогенета, но и его дяди Вардаса.

Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как Василий имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый счел нужным заговорить с ним как со старым приятелем. Звали этого куртизана Марциан.

– Куда ты так спешишь, Василий? – говорил он. – Я едва мог остановить тебя. Поклон тебе от прекрасной Зои.

– Благодарю тебя, Марциан, – ответил Василий, – твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.

– Бедное, говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?

– Нет… нет… – быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. – Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь.

– Уж будто?

– Право…

– А та, из-за которой наш великолепный Порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?

– Что же она мне?

– А прошлое?

– Оно забыто!

– Так скоро?

– Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема. Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее может закружиться моя бедная голова.

– Ты неискренен…

– Я говорю что чувствую. Она недосягаема для меня.

– Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться.

– Не понимаю твоих слов.

– Ингерина может вспомнить тебя… Порфирогенет не вечен, народ и войско всегда встанут за того, кто им понравится. Примеры налицо: Анастасий был рабом, Юстин – простым солдатом.

Василий ясно видел, о чем заведена была речь. Заговоры вошли в плоть и кровь византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в него несколько слов о возможном для каждого достижении высшей власти. Кроме того, Марциан был придворным до мозга костей. Он, как и другие, в одном только знаке милости императора к совершенно неизвестному лицу уже видел в этом неизвестном нового фаворита, временщика и, кто знает, может быть, будущего повелителя Византии. Ведь такие примеры бывали уже не раз. Во всяком случае, не мешало заручиться расположением вероятного будущего светила, тем более что около императора было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого безвестного македонянина, выведет его в большие люди.

Этим лицом была новая фаворитка Михаила – красавица Ингерина. Кто она, откуда? Неизвестно. Знали только, что вот этот самый македонянин, который и ко двору-то попал случайно, был ей одно время очень и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вдвоем, хотя и не были женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила… Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он даже помог сближению своей Ингерины с Порфирогенетом. Никто ничего, благодаря существовавшей легкости нравов, не видел в этом дурного, и, напротив того, опытные царедворцы считали такой поступок македонянина весьма тонким выходом, который в конце концов должен был привести его к могуществу и власти, а может быть, и к императорской короне.