«Грозный всадник», «Небывалое бывает», «История крепостного мальчика», «Жизнь и смерть Гришатки Соколова», «Рассказы о Суворове и русских солдатах», «Птица-Слава».

— Быть великим делам, — шептались на улицах и перекрестках оренбургские жители.

Рад Вавила. Рад озорник Алексашка. Рады Акулька и Юлька.

— За Ваню, за Ванечку отомсти, — шепчет Степанида.

Однако нет-нет — долетают до Гришаткиных ушей и такие речи:

— Не царь он, не царь, а простой казак. Пугачев его имя. Пугачев Емельян Иванович. Родом он с Дона, из Зимовейской станицы.

Вот и дед Кобылин:

— Смутьян он, смутьян, а никакой не царь. Царя Петра Третьего Федоровича уже двенадцать лет как нет в живых. Разбойник он. Вор. Самозванец. На дыбу его, на дыбу!

Смутился Гришатка: а может, и вправду он вовсе не царь.

Однако тут одно за другим сразу.

То Вавила Вязов сказал, что в городе появилась писаная от царя-батюшки бумага.

— Манифест называется, — объяснял Вавила. — А в том манифесте: жалую вам волю-свободу, а также всю государственную и господскую землю с лесами, реками, рыбой, угодьями, травами. Во как! А снизу собственноручная подпись — государь император Петр Третий Федорович. Выходит, он и есть царь настоящий, раз манифесты пишет, — заключил Вавила.

А на следующий день Гришатка бегал на торжище и подслушал такие слова.

— Доподлинный он государь, — говорил какой-то хилый мужичонка в лаптях. — Как есть доподлинный. У него на теле царские знаки.

— Доподлинный он государь, — докладывал вечером Гришатка Акульке и Юльке. — У него на теле царские знаки.

— Ох, ох, — вздыхали Акулька и Юлька, — царские знаки.

ВСКОЛЫХНУЛСЯ ЯИК

Заполыхали огнем Оренбургские степи. Всколыхнулся Яик. Из дальних и ближних мест потянулся на клич царя-избавителя несметными толпами измученный и измордованный барами люд.

Пала крепость Татищево, пала Нижне-Озерная. Без боя сдалась Чернореченская. Хлебом-солью встретили царя-батюшку Сакмарский казачий городок и татарская Каргала.

Огромная армия Пугачева подошла к Оренбургу. Обложили восставшие крепость со всех сторон. Нет ни выхода из нее, ни входа.

Забилось тревожно Гришаткино сердце. Свернется он вечером в комок на своей лежанке, размечтается.

Эх, скорее бы уж царь-батюшка взял Оренбург. Освободил бы его, Гришатку. Вернулся бы мальчик домой в свое Тоцкое.

Берегись, управитель Хлыстов! Не пожалеет его Гришатка. Сполна за всех и за все отомстит: и за отца, и за Ванечку, и за Акульку и Юльку, за Серафима Холодного, за Наталью Прыткову. За всех, за всех. Никого, ничего не забудет.

Смыкаются глаза у Гришатки.

— Господи, помоги ты ему, нашему царю-батюшке, — шепчет Гришатка и засыпает.

Заснет, и видится мальчику сон. Будто повстречал он самого государя императора Петра Третьего Федоровича.

Царь верхом на коне. В дорогом убранстве. Красная лента через плечо.

«Ах, это ты Гришатка Соколов, — произносит царь. — Тот самый, о голову которого генерал Рейнсдорп выбивает трубку. Наказать генерала. А Гришатку взять в наше вольное казацкое воинство. Выдать ему коня, пистолет и пику».

И отличается Гришатка в сражениях. Слава о нем идет по всему Оренбургскому краю, птицей летит через реки и степи.

Взыгрались во сне мысли у мальчика. Приподнялся он на лежанке, будто всадник в седле.

— Ура! Царю-батюшке слава! Вперед!

Проходил в это время мимо Вавилиной каморки дед Кобылин. Услышал он странные крики. Открыл дверцу. Увидел Гришатку. Понял, в чем дело. Подошел Кобылин к Гришатке, ремнем по мягкому месту — хвать!

СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Оренбург — грозная крепость. Это тебе не Татищево, не Нижне-Озерная. С ходу ее не возьмешь. Семьдесят пушек. Крепостной вал с частоколом. Ров. Бастионы. Солдаты.

— Ах, негодяй! Ах, разбойник! — посылал Рейнсдорп проклятия. — Ну я тебе покажу.

И вот как-то тащил Гришатка в кабинет к губернатору трубку. Открыл дверь и замер. Генерал важно ходит по комнате. У дверей — стража. В центре — человек огромного роста. Голова у человека взлохмачена, борода спутана. На теле лохмотья. На лбу и щеках «вор» выжжено. Нос выдран, одна переносица. На ногах тяжелые железные цепи.

«Колодник», — понял Гришатка.

— Так вот, братец, — говорил генерал, обращаясь к страшному человеку, — я тебе решил подарить свобода.

Колодник растерялся. Стоит как столб. Не шутит ли губернатор.

— Да, да, свобода, — повторил генерал. — Ты хочешь свобода?

— Батюшка… Отец… Ваше высокородие… — Слезы брызнули из глаз великана. Гремя кандалами, он повалился в ноги Рейнсдорпу.

— Хорошо, хорошо, — произнес генерал. — Подымись, братец. Слушай. Пойдешь в лагерь к разбойнику Пугачеву. Как свой человек. Будто бежал из крепости. А потом, — губернатор сделал паузу, — ножичком ему по шее — чик, и готово.

— Да я его, ваше превосходительство, — загудел молодчик, — в один момент. — Он взмахнул своими богатырскими руками. — Глазом не моргну, ваше сиятельство.

— Ну и хорошо, ну и хорошо, — зачастил губернатор. — Ты мне голову Вильгельмьяна Пугачева, а я те свободу. — Потом подумал. — И денег сто рублей серебром в придачу. Ты есть понял меня?

Колодник бросился целовать генеральскую руку:

— Ваше высокопревосходительство, понял, понял. Будьте покойны. Да он у меня и не пикнет. Ваше высоко…

— Ладно. Ступай, — перебил губернатор.

Когда стража и колодник ушли, Рейнсдорп самодовольно крякнул и поманил к себе Гришатку.

— Мой голова, — ткнул он пальцем себе в лоб, — всем головам есть голова. Такой хитрость никто не придумает, — и рассмеялся.

«ПОСМАТРИВАЙ! ПОСЛУШИВАЙ!»

— Посматривай! Послушивай!

— Посматривай! Послушивай!

Ходят часовые по земляному валу, перекликаются. Оберегают Оренбургскую крепость.

Раскатистый смех Рейнсдорпа еще долго стоял в ушах у Гришатки.

— Убьет, убьет колодник царя-заступника. Господи милосердный, — взмолился мальчик к господу богу, — помоги. Удержи злодейскую руку. Пошли ангелочка, шепни о беде в государево ушко. Помоги, господи.

Молился Гришатка господу богу, а сам думает: «Ой, не поможет, не поможет господь!» Вспомнил Гришатка тот день, когда увозили его из Тоцкого. Тоже молился. Не помогло. Да и здесь, в Оренбурге, молился. И снова напрасно. Вернулся Гришатка к себе в каморку мрачнее тучи.